Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

против Апокалипсиса было уже мало. Против стихии нужна была стихия. Против злобы — только хохот. Хватит! Наплакались.

Но может ли человек в страхе, в ненависти хохотать? Может. Человек все может.

Популярность моя к тому времени возросла, правда, не так, как мне мечталось. Я к этому времени почти закончил поэму, которая начиналась так:

«Прости меня, ученый мир,

За то, что ты мне стал не мил.

И я прощу ученый мир

За то, что он мне стал не мил».

А кончалась:

«Грузовики промчались мимо,

Лениво хлопнули борта,

И вновь судьба невычислима,

И вновь не видно ни черта».

Фактически поэма была готова, я только не знал, чем заполнить середину. Я прочел поэму кандидатам, но она не произвела впечатления.

— Бессодержательно, — сказали мне, — и так далее.

Но я не согласился:

— Вы путаете содержание и содержимое. Содержимое в бутылке, а содержание — в каждом слове.

Они сказали:

— Слово — это знак. Его структура и так далее.

Я говорю:

— Слово — не знак, а концентрат опыта. Каждая буква — это остаток другого слова. Буква А — это остаток от «алеф», бык, и так далее.

— Опять вы со своими выдумками.

— Я на них живу, — говорю, — как и вы.

— Мы заняты реальной жизнью… Наука в век научно-технического прогресса и так далее.

— Погодите, — говорю. — А зачем она, наука? В самом общем виде?

Они разозлились и сказали:

— Люди хотят счастья! Но для этого его нужно хотя бы научно определить!

— Уже сделано, — говорю. — В словаре у Даля. Народный опыт утверждает: «Счастье — это желанная неожиданность». Понимаете? Неожиданность. Значит, заранее неопределимое, оно приходит, откуда и не ждешь. Счастье — это подарок, это сюрприз.

— Опять вы со своими выдумками.

Разговор пошел по кругу, и я сказал:

— Давайте перенесем разговор. Вы не готовы.

— Вы не готовы.

— Нет, вы.

И я снова шел ловить нужных собеседников.

Мне казалось, в целом они дозрели. Апокалипсис все же! Но они не хотели, чтобы на них сваливалась неожиданность, даже желанная, если она не из той программы, которая заправлена в их компьютеры.

Нужные мне люди всегда уклонялись, и я ловил их в коридорах, в буфетах, на вечерах отдыха, за 10 минут до симпозиума и в других местах. Дело стоило того. Не до самолюбия.

И теперь я нашел их перед дверью конференц-зала. Они торопились.

— Все же как вы относитесь к хохоту? — спросил я.

— Знаете… Сейчас не до хохота…

Я опять десять минут растолковывал свою идею. Меня не прерывали.

— Что вы предлагаете? Политические карикатуры?

— А они смешные? — спрашиваю.

Промолчали.

— Они злят противника, а надо, чтоб над ним смеялись не только наши сторонники, а все.

— У нас симпозиум, — мягко напомнили мне.

Я вытащил фотографию греческой вазы. На ней было, как мускулистый древний грек блюет. И надпись — «Последствия симпозия». Лингвист перевел. Остальные заржали, но опомнились.

— Неубедительно, — сказали они, — есть темы, над которыми не посмеешься.

— Например?

— Например, смерть.

Тогда я рассказал им древнюю буцефаловскую байку, как одна старуха рассказывает другой о смерти своего мужа:

— Тяжело помирал-то? — спрашивает соседка.

— Легко, Петровна… Лежал на диване тихий, светлый… Потом дро-о-о-бненько так пукнул — и умер.

На этот раз они взяли себя в руки и не дрогнули. Но байку записали. Потом один сказал:

— Смех — это обоюдоострое оружие…

— Бомба тоже, — говорю. — Однако она у нас есть.

— Но мы предлагаем отказаться от нее.

— Кому? Барыгам? — говорю. — Она чересчур доходная… Уговорами не возьмешь. Я же не зову отменять ваши методы, я предлагаю к ним добавить свои. Против Апокалипсиса все способы хороши… А хохот — это внезапное избавление от престижа.

Этого они, увы, боялись больше всего. Больше жен и больше смерти. Теоретической, конечно.

Они хмуро переглянулись.

— Конкретно, что вы предлагаете?

— Я предлагаю, — говорю, — спасти мир хохотом.

На меня смотрели скучно и пристально.

Потом сказали:

— Извините… У нас симпозиум.

И я ушел.

Я разозлился. Нет, это мне нравится! Им не всякое спасение годится! Какие гурманы!

Номер не прошел. Моя универсальная дурацкая идея ни у кого из них не укладывалась.

В перерыве заседания они меня разыскали…

— И юмор у вас грязный…

— Он не грязный, — говорю. — Он детский, поросячий. Смерть из-за золота еще грязней, тем более, всеобщая. Главное, найти «уголок» проблемы.

— А в чем вы его видите?

— Тысячелетняя машина драмы ломается. Уже пора над ней смеяться.

А сам думаю: чегой-то они такие добренькие, слушают меня… И мне рассказали: кто-то предложил заседающим работать активнее — иначе наш симпозиум превратится в древнегреческий. И рассказал про вазу с надписью. Пришлось сделать перерыв.

Моя универсально-дурацкая идея начала свой путь.

26

Дорогой дядя!

Когда еще мы жили на Буцефаловке, кинофабрика утвердила и снимала фильм «Мама, зачем я это сделала?» про аборты, которые в то время были запрещены.

Время шло. И фильм показали по телевизору как раз за день до выхода закона, разрешающего аборты.

И нет ни фильма, ни его конфликта. Лопнуло.

Буцефаловка хохотала. Ралдугин взял имя Джеймс.

И я тогда понял, почему мне уже давно не нравятся проблемные фильмы — их конфликт можно отменить постановлением.

Почему до сих пор интересно смотреть Гамлета? Ведь по нынешним законам все участники его конфликта — уголовники.

Потому что вообще суть драмы — не в конфликте, а в его причине.

Конфликт — это то, что снаружи торчит, на виду, — борьба людей друг с другом. А причина всего одна — машина, которую они сами создали, потому что ничего другого не изобрели.

Поэтому любая фабула легко может быть повернута и в трагедию и в комедию. Как фильм «Мама, зачем я это сделала?» про аборты. Потому что позади конфликта всегда не проблема, а свобода.

Потому что троллейбус переполнен, и люди ищут, как быть.

Всем давно уже плевать на проблему принцев, а на Гамлета не плевать. Почему? Потому что он ищет свободу как может и, не придумав ничего нового, гибнет.

А потом приходит Фортинбрас, смотрит на гору трупов и думает, как быть? И тоже ничего не придумывает.

Такая простая идея была высказана две тысячи лет назад — любите друг друга, и все уладится. Но вот почему-то не любится, и морская пехота ждет Апокалипсиса.

Если дело зашло так далеко, что вопрос «Быть или не быть?» решают на уровне кнопки, у которой, как выяснилось, сидит даже не мартышка, а наркоман, то пора пересмотреть