Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

слышит глас божий — глас народа, просыпающегося творца Истории.

Которая с хохотом расстается со своим прошлым.

А старуха все молчит. Наверно, записывает сумочкой.

— Я ничего про Америку не знаю, — говорю. — Знаю только, что они говорят — хелло, бой! — и ноги на стол. И еще вертят на пальцах кольты. Я пробовал — не получалось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?

— Вы это уже говорили… — сказала старуха. — Вы не знаете о нас ни фига.

А я думаю, чем бы ее прожечь, непромокаемую.

— Ралдугин, — говорю, — расскажи ей про открытый тобой феномен России.

— Феномен? — спрашивает старуха. — Какой феномен?

— Он открыл, что Россия дважды, с разбегу, проскакивала через очередную формацию.

— Ну, расскажите, Ралдугин, расскажите, — закивала старуха.

— В чем феномен России? — спросил Джеймс и сам ответил: — В том, что она дважды с разбегу перескакивала через формацию. Когда всюду феодализм был уже в расцвете, в России все еще был даже не прежний ушедший рабовладельческий строй, а совсем предыдущий — родовой. И Россия, сменой веры, из родового, перескочив рабовладельческий, с разбегу влетела в феодальную формацию. То же самое случилось и в революцию. — Она перескочила через капитализм сразу в социалистическую революцию.

— А в чем феномен Америки? — спросила старуха.

— Америки он не изучал, — сказал я. — Он из историков ушел в завстоловые.

Старуха захохотала. Остальные — нет.

Старуха знала все слова.

— Вы тоже индивидуалисты, как все люди, — сказала старуха. — Но вы индивидуалисты шепотом, а мы индивидуалисты во весь голос… Вы индивидуалисты-накопители, а мы индивидуалисты-предприниматели.

— Мадам, — говорю, — мы накопители общего имущества, общего.

— Но это противоестественно! — сказала она.

— У вас есть аргументы?

— Да, — сказала старуха. — Я этого не хочу… А я такая, как все.

— Не все такие! — закричал Ралдугин. — Не все!

— Погоди, Ралдугин, — говорю. — Ты становишься жалким… Мадам, а что бы вы сделали, если бы вам принадлежало все имущество? Ну, буквально все… Ну, вообще все!.. Что бы вы с ним стали делать?.. Не миллионы и миллиарды, и даже не квинтиллионы, а вообще все…

— Вот тогда я об этом подумаю.

— Нет, — говорю, — придется гораздо раньше… Если на Земле останетесь не вы одна, придется делиться с остальными… Однако речь о том, что вы будете делать, если на Земле вы одна, а все остальные — работающие машины, которые вас содержат? Я вам отвечу. Вы будете метаться по Земле, заглядывая в опустевшие театральные столовые… То есть делать то же, что и сейчас… Ралдугин, закрывай, да мы пойдем… Ключи оставь ей.

— Меня арестуют… — испуганно говорит она.

— Кто? — говорю. — На Земле же никого лет.

— Вы это всерьез? — спрашивает она.

— Пошли, Ралдугин, — говорю. — Пусть предпринимает что хочет.

— Вы хотите свести меня с ума?

— Это никому не будет заметно, — говорю. — Вы на Земле одна. Тогда старуха заплакала и говорит:

— Я хочу домой…

— Не может быть! — говорю. — Я тоже.

Наутро она уехала, оставив Ралдугину фотоаппарат, который он тут же продал. Зачем? Он бы ответить не смог. А жаль. Аппарат был хороший. В нем жизнь отпечатывалась сама и сама проявлялась.

24

Дорогой дядя!

Мои золотые приключения остановились, и сюжет превратился в приключения как бы духа.

Но это не моя вина. Я бы описывал, если бы дело сдвинулось с мертвой точки. Но описывать нечего. Никто не поверил в золотые стены на даче Кристаловны, меня не то высмеяли, не то сочли за пустякового человека и вруна. И золотая дача так и стоит, никем не обследованная.

Но слухи все же пошли.

И, главное, никто ничего не предпринимал. Ситуация была странная, если не сказать больше. Ну и хрен с ней.

Золото — не моя проблема, а также — входящая, исходящая, запросы, ответы, в ответ на ваше циркулярное письмо за номером, отто, нетто, брутто, тара, усушка, провес, недолив, принято живым весом, о чем сообщим вам, акт прилагаем и прочая пересортица.

Мы переезжали от Кристаловны в городские условия — будущий ребеночек, согласитесь, не мог жить в комнате без окон, где белый свет он видел бы лишь на потолке.

— Все-таки вы, ученые люди, оторваны от жизни, — сказала Кристаловна. — Вы работаете в Академии наук, а не можете повлиять на климат.

— Погода — не моя специальность. — Ею занимается Виктор Громобоев.

— Он тоже антинаучный аферист?

— Ну что вы… — осторожно сказал я. — Он считает, что если человек хочет чему-нибудь научиться — пусть учится. Но он считает, что есть вещи и поважней науки. Жизнь, например.

— А вы?

— И я так считаю.

— Чем же вы от него отличаетесь?

Пришлось ей сказать.

— Я художник, — говорю. — По натуре художник, и по многочисленным профессиям. А наука, если отбросить ее комплименты в наш адрес, считает художников аферистами.

Мы с матерью моего ребенка уже сняли комнату — светлую, с облаками в окне, где ответственный съемщик был суровый разведенный человек с лакедемоно-цистито-хондрозом мочевого пузыря.

Кристаловна, которая дала нам его адрес, рассказала его печальную историю.

Он долго жил холостяком и платил налог за бездетность. Он перестал платить, когда ему стукнуло пятьдесят и он по закону имел право быть импотентом. Но тут он женился на молодой женщине, которая пока не расписалась с ним, имела право не платить налога за бездетность. А как только вышла замуж — перестала иметь это право, так как закон ожидал от нее детей. И получился конфуз. От кого она могла иметь детей, если муж по закону имел право их не иметь? На панель ей было идти, что ли? А иначе — плати налог.

Возбужденный несправедливостью, муж пытался бороться и даже достал справку об импотенции. Но из-за этой справки жена с ним развелась и снова перестала платить налог за бездетность.

Но после развода муж, борец за справедливость, напился, упал и сломал ногу, и лежал дома в гипсе, и его спасали соседи.

— А при чем тут болезнь мочевого пузыря? — спрашиваю.

— А при том, что туалет в квартире очень невелик, — отвечала Кристаловна. — И чтобы сесть на сиденье с вытянутой вперед ногой в гипсе, надо открыть дверь в коридор. Ответственный съемщик стеснялся соседей по квартире и дожидался ночи. И вот результат — острый лакедемоно-цистито-хондроз мочевого пузыря.

Весь этот рассказ доносился к нам с огорода, где Кристаловна насаждала картофель.

Потом она выпрямилась, приложила прямую ладонь к бровям и стала похожа на скульптуру пограничника без собаки.

— А почему наука считает вас аферистом? — спросила она меня.

— Ну, как же! — говорю. — В науке главное — метод. Так, по крайней мере, она