Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Она тихо засмеялась:

— С ярмарки едем, помню, — жарища! На гору поднялись, Алексеич и достал уздечку. Потряс передо мной да как захохочет: «Вот, Настя, обнова какая у жеребчика нашего!»

Помолчала мать, вздохнула:

— А жеребчика-то посля запалили. Уздечка одна и осталась…

Ратников передвинул свою табуретку, обнял мать, и она прижалась к нему, затихла, всхлипывая, а ему вдруг представилось, что все это происходит не сейчас, что это раньше когда-то было с ним.

— Уж не та ли уздечка, что в сундуке лежит? — спросил он вяло.

Мать закивала:

— Она. Та самая.

— А я думал, уздечке лет сто.

Мать высвободила из его рук плечи. Выпрямилась.

— Да что ты, сынок!.. И дому всему лет сто будет ли? Дед твой, Ратников Алексей Игнатьевич, купил дом. В марте девятьсот тринадцатого. Аккурат перед германской войной.

— Война в девятьсот четырнадцатом началась, — сказал Ратников.

— А я и говорю, аккурат перед войной. В марте.

Мать загладила растрепавшиеся на голове волосы, собралась с мыслями.

— А было так. Дед твой погорел осенью. Отстояли баню одну, в бане-то и зимовали. А весной начальство нагрянуло. Хозяйства описывать за недоимки.

— Деревня же богатая была, — сказал Ратников.

— Не чета другим. А и повинности были нелегкими. Не разочтешься, бывало, ни деньгами, ни припасами. В тот год пять дворов описали — по миру семьи пошли. Так вот разорили и Тихона Уколова.

— А-а, — сказал Ратников.

— Во-во. Он тут и жил с Пелагеей. А дети-то у них толклись в избе, как мак в маковице, — мал мала меньше, сколько, и не припомнить, — прокорми попробуй…

На минуту тетка Настя отвела взгляд в угол, опять припомнила, как закапывали ее сынов в белых маленьких гробиках. Давно было это, давно отболело…

— У других мерли, — сказала она, — а у Тихона выживали. Бегают, бывало, голодные, голые, а здоровые. Тихон-то с долгов не вылазил, забитый был, смирный. А как его двор описывать стали, мужика будто подменили. Порода взыграла в нем. Я подростком была уж — помню. Пеструху их рыжую помню. Вывели Пеструху со двора — Тихон с Пелагеей жандармам в ноги кинулись, а те сапогами их пинать стали. Так это еще ничего, а старшина волостной, Егор Силыч, тоже мужик нашенский, ражий такой, как сейчас вижу, посмеялся — дескать, лодырничать лодырничали, а детишек наплодили. Да как посмеялся еще старшина, что, мол, Пелагея щенят своих в подолу приносит, так Тихон-то подхватился с земли да за топор. Разогнал всех, Пеструху порешил… Сам в кровище, страшенный… Потом-то скрутили его да в острог. Без мужика, без коровы осталась Пелагея, а с детишками — впору в петлю лезть.

Тетка Настя помолчала, вспоминая, с чего начала разговор такой:

— А-а, так вот тогда и продала Пелагея деду твоему дом этот. Сама с детишками на сторону подалась, будто бы к родственникам. С той поры на деревне ее не видывали. Кто сказывает, приютила их где-то душа чья-то добрая, а кто баит, будто после они все в тифу померли.

Вот она, жизнь тех людей, каких не раз пытался он представить себе.

Некогда было слушать о них раньше. Отмахивался.

По тому, как сидел сын — не шевельнулся, — поняла мать, что он не вскочит, не убежит, как прежде, и можно поговорить с ним, можно порассказать кой о чем.

Поднялась она с табуретки, вперевалку пошла ж черному комоду, источенному червем. Вернулась, неся пухлую амбарную книгу с переломленным желтым переплетом. Достала из книги старую фотографию на картоне — снимок односельчан, выстроившихся в четыре яруса под стеной высоченного бревенчатого дома. Сидела, сжавшись. Глядела на снимок, глядела на людей, знакомых с детства, и вспоминала все обо всех, и в подробностях могла рассказать о жизни каждого из них.

И про Тихона с Пелагеей. Жили в этом самом доме, по этим половицам ходили.

Ткнула в фотографию заскорузлым ногтем.

— Вот он — Тихон… Это уж после он тут. И в остроге отсидел. И с войны вернулся. Война уж кончилась… А вот Алексеич — отец твой. Вот и Платон — дядя. Мальчонкой еще. Другой дядя — Александр. Вот он. А вот я. И Яковлевна тут. Вот рядышком…

Глава III

1

Алексеич…

И он, пожалуй, давно уж так называет отца. Из разговоров матери с Яковлевной знает о нем. Молчаливый был. Высокий да сильный… На снимке видно: безбородый мужик стеснил плечами односельчан…

— Разобраться, так тут, на снимке, чуть ли не все друг другу родня. Дальняя-предальняя, а родня. Я, к примеру, Уколовская, а Яковлевна — из Ратниковых.

Тетка Настя передала фотографию сыну, повздыхала:

— У нас в роду мужики горячие были. На всякое дело скорые. И Тихон тоже. А Ратниковы — те молчуны. Тех раскачивать надо. А уж раскачаются, пойдут — назад не поворотишь.

Глянула мать сбоку на снимок.

— И Алексеич таким был. Не любил выделяться. «Как все — так и я» — вот и весь сказ. Вот тут вот, ни снимке, белым написано: «Агро-но-ми-чес-кие курсы. Одна тысяча девятьсот двадцать шесть — одна тысяча девятьсот двадцать семь». Агрономы из города приезжали. Втолковывали, как да что. Кто ходил на курсы, кто — нет, а как снимок-то делали — вся деревня сбежалась. Только выстроились, а Тихон возьми да крикни — мол, сельский сход объявляю. Бумагу-то из шапки достал и ну читать. Про артели. Со скамеек-то поскатывались, в крик пошли. Пусть в артели-то, мол, голодрань идет, в Пустовале, мол, голытьба, пусть, мол, там и артелятся… И Алексеич против был. У нас, мол, хозяйство справное, ни к чему, мол, артель нам.

Ратников глядел на снимок. На Тихона — бородатого мужика в бараньей шапке, сдвинутой на одно ухо. Слушал, что говорит мать.

Все это он знал, но теперь все это представлялось таким далеким, будто пригрезилось. Когда это было? И было ли?..

— А мы подружками с Яковлевной были, — говорила между тем мать. — Я уж баба, а она — комсомолка, а все подружки. Уйдем на моста, бывало, аль на Долгую Лужу, Яковлевна-то все у меня и выспросит: и как с Алексеичем ладим, и как он милует…

Мать затаенно посмеялась. На скулах у нее выступил слабый румянец.

— Ляжем после с отцом-то, я и наговариваю ему, как хорошо в артели, как работать сообща легко да весело… Он молчит, а я ему в уши каждую ночь все одно да одно капаю — так-то, по капле, и вода камень точит… Ну, и скажи он: «А мне что? Я — как все». А утром жеребчика того и повел в артель…

Умолкла мать. Поцмокала губами.

Опять вспомнилось Насте забытое, отозвалось дальней болью отболевшее, и выгоревшие глаза ее