Вера Солнцева - Заря над Уссури

Тут стих, замолчал, как немой, Василь. Скоро стала замечать — крепко о чем-то он задумывается. Ино поднимет она голову от веретена, а он на нее смотрит как на новинку дивную.

Василя перевернула та черная, безнадежно горькая и постыдная ночь, когда, ослепленный ревностью, боязнью навсегда потерять Алену, он решил ее изувечить, изуродовать. «Кому нужна будет калека-то? А я тут как тут, заботой и лаской верну былое. Все отвернутся, а я, как раб верный, служить буду… Моя, только моя Аленка!.. Что же я наделал, что натворил? На что поднял руку?»

Он полюбил ее с первых дней супружества, полюбил с горькой, скрытой страстью, таимой даже от себя: бунтовала его неуемная гордыня. «Не в законе рожденная»… Стыдился людей, сторожился, ждал насмешки: «Подобрал себе, Васек, ………?» Все нутро переворачивалось от злобы: «Навязали постылую…» и от тоски и восторга: «Аленка! Пава моя ненаглядная!» И бросался зверем — бил; и ласкал исступленно в редкие минуты просветления и стыда за свое зверство. Назло, в отместку «незаконнорожденной» выдумал историю с девкой, по которой якобы сохло его сердце: «Досадить, досадить!..» Злобился, метался и не заметил, что уже шла к нему большими шагами любовь и улыбалась робко и покорно необыкновенными розовыми губами.

И накануне счастья, почти искупив вину за самоуправство и побои на Курщине, он опять сорвался с кручи, полетел в бездну черной ревности и отчаяния. Избил Аленушку, Аленку! Опутал веревками и избил свое счастье, свой светоч, свою единственную надежду. Наваждение какое-то!

Алена уходила из дома не глядя, не замечая его, спокойная, недоступная, — он бросался как оглашенный к окну, следил за ней. Величавая. Гордая. А какая походка! Темнело в глазах: бежать за ней, просить прощения, целовать следы сильных, стройных ног. «Аленка!» — кричал он, а она не слышала, уходила чужая, строгая…

Обожженным нестерпимой болью сердцем он чувствовал: кончилась, навсегда оборвалась ее любовь и дружба — и бушевал и метался в безнадежном одиночестве. «Что я наделал? Как мне вернуть тебя, Аленка?»

Прошло какое-то время, примечает она — глаза у него кричат-тоскуют. Алена голову сразу в сторону отвернет, даже передернет ее от ненависти! По-своему, по-бабьи, поняла она его тоску: думала, по женскому теплу соскучился, — она и на дух его подпускать брезгала.

Дальше — больше, заметался Василь Смирнов до отчаянности, а заговорить с ней или боится, или гордость мешает. Видела она: куда бы ни пошла, что бы ни делала — все он за ней следит. Осунулся. Щеки запали глубоко, будто тяжкую болезнь перенес, глаза тоскливые стали, как у загнанного волками пса. Не выдержала Алена, заговорила с ним:

— Чево ты такой сумной стал, Василь?..

Отвык он от ее голоса. Вздрогнул. Побелел весь. Голову опустил.

— Уйдешь ты, значит, от меня к учителю? — только и проговорил он как-то пугливо.

Батюшки-светы! Так вот что его мучает!

В ту пору все кувырком летело: кто женится, кто разженивается, — всяк по-своему свободу понял.

— Да ты в своем уме? Ишь надумал! Какая такая мне пара Сергей Петрович, ученый человек? Ошалел ты?!

Посветлело лицо у Василя, будто солнцем на него полуденным брызнуло; не глядит на Алену, совестится, а знать все хочется.

— Зачем же ты к нему каждый вечер бегаешь?

И губы у него, как перед плачем, дрогнули.

Тут стало у нее отходить сердце, рассказала Василю все по-доброму. А под конец говорит:

— Знаешь, Василь, пойдем-ка со мной к нему.

Василь сначала упирался, конфузился, а потом пошел. Алена прямо при нем возьми да и скажи учителю:

— Не обессудьте, Сергей Петрович! Привела к вам свое горе-злочастье. Рассудите нас по совести…

— Поведала она мне все, — продолжал свой рассказ Лебедев, — про побои, про брань, про слепую ревность Василя: «Словом ни с кем перемолвиться нельзя — сразу кулаками сучит. Уймите дурака, ради господа бога. Ноне он меня уж и к вам взревновал. Житья нет…»

«Вот уж не ожидал я этого от вас, — удивленно и укоризненно сказал я ему. — Скажите спасибо Елене Дмитриевне, что она вас ко мне привела. Всегда и все надо делать открыто, начистоту и не таить черных дум. Почему это вам в голову взбрело? Я очень люблю Аленушку, это верно, но это любовь друга, товарища, человека ей преданного и во многом ей обязанного. Она мне много добра сделала. Разве можно забыть? А в таком великом деле, как любовь, уж поверьте, Василий Митрофанович, ни я, ни Аленушка не действовали бы в прятки — таясь, трясясь, мельча чувство. Мы не убоялись бы ни вашего ярого гнева, ни ревности, ни злобы, ни пересудов. При взаимной любви нас ничто бы не остановило. Не правда ли, Елена Дмитриевна? Я же знаю вас хорошо. Поймите это, Василь. Плохо же вы знаете и цените жену…»

Заметила Алена: хоть и повеселел с той поры Василь, но все тоскует, все к ней присматривается. Надо сказать, у нее еще сердце на него не перекипело и разговоров с ним она не заводила. А его это томило, мучило. Правда, с того времени не стало ей никакой препоны от мужа на собрания ходить, не застил он ей свет, не мешал учиться. Да и сам с Лебедевым прежнюю дружбу свел и уму-разуму набирался от богатого знаниями и щедрого на их отдачу человека…

— Да, невесело ей живется, — задумчиво сказал Вадим. — Я заметил, что ее часто обижали…

Лебедев взял с кровати альбом, достал портрет Надежды Андреевны и продолжал свою исповедь:

— Меня спасают сельсоветские дела, благо им несть числа, собрания, школа, поездки по деревням. Я хитрю: не остаюсь один на один с собой, ухожу от тоски и безысходности. Казалось мне, что все преодолел, а вот сегодня внезапно сдал: посмотрел на Аленушку — наши судьбы в чем-то сходны, — вижу, несчастна и очень одинока… и все на меня навалилось снова! Солнце ты мое, Надежда Андреевна! — сказал он и, положив портрет в альбом, с силой захлопнул его, будто ставил на чем-то точку.

Из альбома выскочила и упала на пол небольшая бумажка.

Вадим поднял ее. На небрежном клочке бумаги — строгое, гордо-застенчивое лицо Алены; под низко наброшенной на лоб шалюшкой горячие темные глаза. Такой, именно такой запечатлела ее его память! «Алена я, Смирнова».

Яницын не выпускал из рук рисунка.

— А почему ты назвал их своеобычной троицей? — без всякой связи с предыдущим разговором спросил он.

— Ты… о Смирновых и Силантии? — задумчиво протянул Сергей Петрович. — Они неразлучны: Алена, Василь и Силантий. Теперь я занимаюсь со всеми. Не мог отказать: все мозговитые, удивительно жадные к знаниям. Силантия крестьяне зовут «мужик — ума палата». Работая с ними, я сам ежечасно обогащаюсь от них, — самобытные, пытливые, много повидавшие, пережившие. И заниматься с ними одно наслаждение — так остро и своеобычно они все оценивают, осмысливают. Василь поостыл, но мрачен, хотя, кажется, убедился, что его Алена смотрит на меня скорее как на святого, чем на мужчину, и что я в этих делах робок и никаких тонких подходов не знаю. Но что-то его гнетет. Что это у тебя в руках?

Вадим, подавая ему карандашный набросок, сказал:

— Алена Смирнова… Она действительно красавица… Твои альбомные зарисовки — удача художника: так мастерски ты схватил суть характера Надежды Андреевны, большого и сильного, спокойного и волевого… И не обижай меня, Сережа, подари мне на память самый скромный набросок…

И случилось чудо из чудес!

Сергей Петрович отдал Вадиму маленький листок — из-под надвинутой на лоб белой шали глядят милые очи…

Яницын неторопливо спрятал в записную книжку бесценный дар друга, усмехнулся: «А пальцы дрожат… будто кур воровал. Попал, попал ты, Вадим, в сети!»

Друзья сидели молча, погруженные в сокровенное. Вадим опять слышал тихий голос: «Алена я, Смирнова», — и знал уже, знал твердо, что глубоко, безнадежно несчастен: полюбил безответно и горько, полюбил с первого взгляда еще недавно, еще несколько часов назад, неизвестную ему женщину. Смешно? Не поверил, ни за что не поверил бы, если кто-нибудь рассказал о подобном! Расхохотался бы и сказал: «Блажь! С овса на солому перевести жеребца — и сразу вся дурь соскочит!» Ох! Не блажь, не дурь, а сама пречистая дева Любовь пришла к тебе, Вадим! И, боясь взглянуть на Сергея, боясь выдать свою растерянность, близкую к отчаянию, — нашел и потерял! — Вадим сказал, глядя в окно:

— Утомили мы тебя. Ты полежи, отдохни, а я пойду малость поброжу по тайге…

На другой день Лебедев был еще слаб, его лихорадило, и он опять отменил занятия в школе. Он порывался встать после завтрака: «Дела в сельсовете не могут ждать, пока я поправлюсь…» — но Яницын не внял ему:

— Лежи, лежи! Я тебе, друже мой милый, и сегодня встать не позволю. Дела от тебя никуда не уйдут… Валерия свет Михайловна! Ты уже опять нос в книжку уткнула? Оторвись на минутку. Перестелим Сергею Петровичу постель, уложим его поудобнее, все за ночь сбил… — Он опекал учителя, как преданная сиделка.