Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

Письмо пришло в распечатанном виде. И к этому нельзя было придраться, так как на конверте значилось:

«Проверено. Прапорщик  П а с т у х о в».

Однако цензор Пастухов не принадлежал к числу бдительных и заботливых людей и, видимо, штемпель свой прикладывал, иногда не просматривая солдатских писем. Этим только и можно объяснить, как могло проскочить с далёкого фронта весьма непатриотическое письмо.

Вслед за нижайшими поклонами всем родным и знакомым Енька писал:

«Милой тятенька Михайло Александрович, уж не сердись на меня, а дозволю сказать тебе прямо по-солдатски. Идёт война, ни конца ей, ни краю не видно, и за что воюем — неизвестно. Как дождь польёт, так в воде до самого пояса сидим, и высунуться из окопа нельзя, если не хочешь пули. Сундучок с твоим благословением родительским австрийцам на память оставил, когда пёрли нас без оглядки с Карпатских гор. Ох, и встали нам эти горы в копеечку! Сколько людей, сколько лошадей погибло, видимо-невидимо! И проклинал я тебя, тятенька, зачем ты мущиной, а не женщиной на свет меня произвёл. И нет никакой надеи домой выйти живым-здоровым. Молю бога, чтоб искалечили, — тогда уж что будет. Наплевать и на крестик, что Копыто выслужил, своя жизнь дороже, не крестикам завидуем мы, а тем, кто сидит теперь дома, у бабы за спиной, да чаи распивает. И ещё прошу тебя, родитель мой, — поглядывай за Фросей, моей супругой, чтобы блудить не вздумала без меня, а то вернусь и голову ей оторву, как пуговицу. Так пусть она подолом-то зря не трясёт без меня, а по хозяйству будет порачительнее и одёжу мою подальше приберёт, чтобы по воскресеньям Терёшка не надевал, — он, поди-ка, растёт и штаны мои ему и рубахи впору, мне самому это всё пригодится, — кто знает, хоть и не видно конца войне, а вдруг да мир приключится. По окопам такие слухи пошли, что и царя сменят и замирение тогда, авось, будет, только вы об этом никому не говорите, нашему брату война надоела, и пусть хоть на трон Алёха Турка вскарабкается, лишь бы людей бить перестали да всех по домам распустили. Пуля меня пока не берёт, а от простуды я не подохну, разве ревматизм ноги вывернет пятками наперёд. Зима за Вологдой во сто раз холодней здешней, и не каждый год она тут бывает, нынче была, потому как сюда много пригнали на убой вологодских, и архангельских, и сибирских, мужиков, они и стужу с собой сюда захватили. И ещё пишу вам, что самый страшный народ — это мадьяры, — злющие, воюют без пощады и в плен сдаются только по великой крайности, австрийцы — те просто не вояки. Письма я писал вам два раза в месяц, да, видно, не доходят, писал, писал — да и плюнул. И ещё спасибо тебе, дорогой родитель, что хозяйство из рук не ронишь, от этого сердце моё на спокое…».

Много раз заставляют Терёшу читать и перечитывать это долгожданное письмо.

А Додон, тихонько посмеиваясь, говорил:

— Ну и Енька, в письме-то он весь, как голенький, виднее, чем на фотографии. — И глубокомысленно заключал, как бы не в обиду хозяину: — Всяк человек равен самому себе…

Кстати сказать, Афоня Додон был неплохой грамотей, кое-что он читал на своём веку, мог иногда в разговоре ввернуть толковое, вычитанное и пережёванное словцо, но это чаще всего случалось с ним, когда он вступал в спор с кем-либо из посторонних людей, смотревших на всё свысока. Тогда Додон был непрочь блеснуть своими познаниями.

В Попихе да и в других деревнях хорошая книга считалась редкостью. Если она появлялась каким-либо случаем, то её носили из деревни в деревню, по вечерам читали и перечитывали вслух. Читали и слушали и верили каждому печатному слову; многие верили даже сказкам, не говоря уже про былины. Само слово «былины» заставляло верить: быль, былина — значит так было. А потом — как не верить даже сказкам, если жития святых великомучеников, явления икон, исцеления и прочие писанные чудеса — это тоже сказки, притом самые путаные и противоречивые, а верить в них заставляли и в школе и в церкви.

Однажды Терёше, а вместе с ним и Додону, неожиданно подвалило счастье. Взяли в армию учителя Коровинской школы Ивана Алексеевича. Перед тем как ехать на службу, он вспомнил своего ученика Терёшу Чеботарёва и принёс ему подарок — большую связку книг.

Никогда и ничему так Терёша не радовался, как этому подарку.

Среди книг были классики русской литературы и книги по естествознанию.

Додон быстро перебрал все книги, сказал с похвалой и благодарностью за Терёшу:

— Спасибо вам, Иван Алексеевич! Сразу видно хорошего человека: знали, кому такой подарок принести. Парень он у нас хоть и безотецкий, но стоящий, не баловень и не глупый. Да и книги тут все такие, что ни одной не откинешь. Вот, Терёша, благодари своего учителя. Прочитаешь всё, да не по однажды, — будешь знать немало…

Михайла не усидел на липке, оставив работу, заинтересовался:

— А про Руслана и про царя Салтана есть?

— Есть! — отвечал Додон.

— А про отца Серафима и патриарха Гермогена есть?

— Нет, этого хлама у Васи Сухаря поспрашивай.

— Ну, ты всегда против ветру дуешь, — обиделся Михайла на дерзость Додона и стал молча рассматривать в одной из книг картинки войны 1812 года.

— А я так и решил, — заговорил Иван Алексеевич, обращаясь ко всем находившимся в избе у Михайлы, — меня теперь взяли в армию, домой, на родину, посылать книги — чего доброго, потеряются. А тут пусть Терёша читает да меня вспоминает. Кто знает, вернусь ли? Ну, у меня, конечно, просьба: не только сам читай, но и другим давай. Книги пишутся не для того, чтобы их прятали, а для того, чтобы они были в ходу и пользу приносили.

— А я их запишу, и кто станет брать, буду записывать, чтобы не терялись, как в настоящей библиотеке! — говорил Терёша, взирая на Ивана Алексеевича глазами, полными любви и благодарности.

А Додон посмотрел на учителя и особенно пристально на его сапоги, сказал:

— Давайте-ка, Иван Алексеевич, я вам на отъезд в солдаты, в благодарение за книги, подмётки подобью и каблуки поправлю.

— Вот это пожалуйста, спасибо, спасибо!.. — И разутый учитель часа три сидел у них и разговаривал, охотно отвечая на все вопросы Михайлы, Додона и Терёши.

Потом, узнав о том, что у Чеботарёвых сидит учитель,