Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Сколько же ты Терёшке за тачку и строчку платишь?

— Смешно довольно! За что тут платить, — отвечает Михайла, — условие такое было: взял я его под опеку шестилетним, прибавь шесть лет опеки — стало двенадцать, да за опеку он должен отрабатывать шесть лет. И выходит — когда ему исполнится восемнадцать, тогда только он будет у меня на жалованье.

— Охо-хо! Ну и дядька! Ну и скряга! — возмущается Додон. — Это тебе не стыдно, Михайло, родного племяша так грабить?

— Ну, ты не поджучивай! Я по закону, по приговору общества, — сам, наверное, помнишь, как дело было?

— Откуда мне обо всём помнить?

Терёша, потупив глаза, ковыряет шилом голенище и принимает близко к сердцу сочувствие Додона. Подобные речи он не раз слышал и от Алёхи Турки и, тем не менее, пока побаивался уйти от Михайлы, не решаясь встать на самостоятельный путь. С каждым днём накапливается в нём неприязнь к хозяину. Он понимает, что и Клавдя и Фрося смотрят на него уже не как на бедного сироту-родственника, а как на батрачонка, который должен, не разгибая спины, работать и ничего себе за это не требовать. Часто даже в воскресные дни он работает, не отдыхая. Заказов на обувь вдоволь, и сидеть за верстаком Терёше приходится по шестнадцати часов в сутки. Невтерпёж хочется спать. Терёша зевает и от переутомления еле-еле держится, чтобы не свалиться с низенькой липки, обитой старой кожей. Иногда, чтобы отогнать от своего подмастерья дремоту, хозяин для бодрости вытягивает его шпандырем вдоль спины. Терёша резко вздрагивает, привскакивает на месте и снова, нахмуренный, принимается за дело. Сам Михайла вечерами сидит терпеливо, работает без надсады, потому что днём, после обеда, он всегда забирается на полати и спит часа три ради сбережения своего здоровья…

Разговор Додона хозяину не по душе. Насупившись, Михайла молчит весь вечер. Молчит и Додон. Наблюдая за Терёшей, он видит, что ему живётся у Михайлы несладко. Но чем и как ему помочь в этом? Не пожить ли у Михайлы, не поработать ли на скрягу по найму, а потом уговорить Терёшу и уйти с ним в люди, чтобы жить и работать им вдвоём — вольготней, веселей? Так он и решает.

На другой день Додон разговаривает с Михайлой насчёт работы.

Михайла достаёт из-за иконы замазанные, дёгтем счёты, брякает костяшками, прикладывает в уме и предлагает свои условия.

— Что ж, если мастеришь сносно, так вот моя цена — триста рублей в год, харчи готовые за одним столом со мной.

Додон, усмехнувшись, отвечает Михайле:

— По-твоему, я дурак и ничего не понимаю? Напрасно так обо мне думаешь. В теперешнее военное время, когда деньги дешевеют с каждым днём, разве можно продавать себя ни за что? Ведь на триста рублей, вспомяни меня, через год можно будет справить не больше, как одну пару сапог.

— А твой запрос? — спрашивает Михайла, откладывая в угол счёты.

— Я без запроса: не за триста, не на год, а совсем наоборот. Расчёт попарно. За шитьё детской и женской обуви — по десяти фунтов ржи с пары, с мужских сапог — пятнадцать фунтов. Харчи твои, а воля моя: хочу — работаю, хочу — гуляю.

— Куда же тебе хлеба столько?

— Сам всего не съем, скоплю и тебе же продам по той цене, какая будет.

Долго Михайла торгуется и решает, что если он с заказчиков будет брать тоже хлебом за работу да раза в два больше, чем просит с него Додон, значит есть смысл его нанять.

Так и договорились, как сказал Афоня, с небольшой лишь уступочкой — в прогульные дни работнику харчеваться за свой счёт.

Додон остаётся. Хозяину не приходится жалеть, что он его нанял: Афоня хороший сапожный мастер, к тому же весельчак, голосистый, неунывающий песельник. Каждую субботу он бреет бороду, оставляя длинные чёрные усы, волосы смачивает гарным маслом. Богу он никогда не молится — ни утром, после сна, ни вечером, перед сном, ни за стол садясь, ни из-за стола выходя. И Михайла, несмотря на свою религиозность, не осмеливается ему выговаривать.

…Однажды перед каким-то большим праздником Михайла и Терёша приходят с Додоном в баню и при свете коптившей лампушки видят на его теле причудливые несмываемые изображения.

— Что это у тебя, Афоня, такое? — интересуется Терёша, держа коптилку перед Додоном.

— Грехи молодости, татуировка.

— Господи! Как ты измалёван! — дивится Михайла. — Зачем же ты рожу себе ещё не изукрасил? Уж заодно бы.

Додон черпает из ушата шайку тёплой воды, садится в угол. Терёша неотступно вертится около него, рассматривая накожные изображения.

— В иной книжке нет столько картинок, сколько их на тебе, — говорит он.

— Да осмотри ты всего, больно любопытен, — Додон встаёт и дважды поворачивается на месте.

На груди у него львица с приподнятым хвостом, а ниже, на животе, надпись по-печатному «Се лев, а не собака». На правой руке выше локтя — русалка с распущенными волосами, с чешуйчатым хвостом, вьющимся вокруг руки, без надписи. На другой руке — обнажённый кинжал кончиком касается сердца, изображённого в виде червонного туза. На спине чего только не было: крест, якорь, змея, стрела, цветок с лепестками и ещё какие-то завитушки.

Додон никогда о себе не рассказывает, чей он, откуда родом. Разве из его песен и можно понять, что он в детстве был беспризорным, потом с тюрьмой породнился, зимогорил, собирая куски христа ради. Наконец надоело ему всё это — стал сапожником.

Песни у него особенные, казалось, никто, кроме него, не поёт и не знает таких песен:

У меня нет фигуры,

У меня нет лица,

Мене мамка чужая,

Я не знаю отца…

Слова этой песни давали понять, что Додон «нагулян» и брошен незамужней матерью.

Иногда Афоня предавался воспоминаниям и на другой лад распевал звучно, захватывающе:

Я без прописок четверть века

По городам фатеровал

И даже имя человека

Подделывал и воровал…

«Наверное, у него и имя-то не своё», — думает Михайла, с интересом слушая неслыханные песни.

А Терёша упрашивает:

— Ты мне, Афоня, дозволь с твоих слов списать этакую песню.

— Не советую, Терёшка, глупости всё это… грехи молодости… — говорит Додон. — Погоди, обживусь я и тебя кое-чему научу, только не песням. Научу цветы бумажные делать, голубей из дерева вырезать, да таких, что сам дух божий позавидует, а Михайла такого голубя на пасху обязательно перед иконой