Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

Павел Михеевич поднял руку:

— Не торопись, Виктор! Расчеты ты проверял, может быть, не одну тысячу раз, а вот печь и человека нет.

Виктор догадался, что отец намекнул на Быкова.

— Поторопились вы с Быковым. Он тебе подсунул шестую, будто на рядовую плавку. А все дело-то в подготовке печи.

— Да я и сам это знаю. Подобедов кашлянул:

— Вот Павел Михеевич предлагает проводить плавку не в горячей, а в холодной печи, заново.

— Что ж. Можно и так попробовать. Поторопились мы, это верно. А расчеты я проверю. Сейчас гадать не к чему. Все надо начинать сначала.

Подобедов похлопал Виктора по плечу:

— Эх, молоды вы еще, Виктор Павлович. Прямо вам скажу, вместо того чтобы с отцом спорить да ссориться, поучились бы у него. Вот пригласите Павла Михеевича и попробуйте все начать сначала…

Зарубин крякнул. Виктор покраснел:

— Как?! На одну печь два мастера?!

Подобедов улыбнулся:

— Почему же? Производите плавку на двух печах сразу: на холодной и горячей. Пусть Зарубин и Быков посоревнуются. Глядишь, и будет особая!

— Верно! Попробуем! Значит, вы разрешаете на двух?! — Виктор от волнения зашарил у себя в карманах. — Дайте-ка, батя, огня, мои спички кончились…

Будто выстрел, хлопнула парадная дверь. Ветер бросил в подъезд холодные брызги дождя, и сразу же ударил гром, небо опустилось и поднялось.

Павел Михеевич вздрогнул. Он вспомнил о черемухе и представил себе, как хлещет по ней ливень и глушит гром, и ему показалось, что черемуха приседает и стучит ветками в его окно.

Ливень косыми белыми нитями заштриховал все вокруг, хлещущие струи заполнили воздух и, падая, стучали по тротуарам шлепками, звонко и журчаще, — асфальт будто закипал. Вода лилась прямо с неба, окатывая головы бегущих людей, била по спинам, путалась в ногах. Дома потемнели, окна стекол стали белыми. Под ноги бегущим, будто мелкая река, плыл по шоссе быстрый с бульканьем и шуршаньем поток.

Опять удары грома. Вдруг почти у самых глаз, ослепляя, распорола небо длинная зигзагообразная молния. Она громоподобно, с треском выметнулась из туч и рассыпалась по земле фиолетовым светом.

Павел Михеевич подставил лицо брызгам, вздохнул всей грудью. Брызги ливня представились ему искрами расплавленного металла, будто он стоит у печи, когда течет сталь по желобу и льется потоком в ковши и изложницы, как льется этот ливень. И он опять вспомнил о своей черемухе. «Теперь никакая молния не страшна. Нет, не подрубит корень она у черемухи. Дерево крепкое!»

Ливень прекратился.

Клавдия наклонилась к Виктору и шепнула, обдав его горячим дыханием:

— Ой, как я тебя люблю… — таким тоном, будто она удивлена, что может так любить.

— Завтра поедем за город? — Виктор погладил ее руку.

— Если будет солнце, — и Клавдия показала глазами на небо.

— Солнце будет!

ПЛАМЯ

Рассказ

I

Ванька Лопухов долго не мог уснуть.

Злая кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом захлопнула двери, и из кухни донесся пьяный голос: «Айда, ребята, чай пить!» «Чай», наверное, понравился, и чаевники успокоились.

Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, представил куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул.

Болели руки, поясница, грудь.

«Нет, не усну… — испугался он и осторожно провел руками по острым ключицам. — Худоба! Полез в огонь, к железу!» И повернулся на другой бок, лицом к окну.

Под окном шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе пела вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожало. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, и ничего нельзя было разглядеть.

Все спят, и он сейчас один…

Со стороны насыпей, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика, и вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие листья стали черными, как летучие мыши. «Вот сольют шлак — сразу усну!» — вздохнул Ванька, и ему стало грустно.

Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец жениться не стал, но, собрав детей, объявил: «Давайте все работать!» И все пошли на работу кто куда. Ванька из школы ушел в ФЗО — «на государственный паек и вообще…», как сказал отец, который после этого начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но когда отец все-таки женился, Ванька после окончания ФЗО попросил директора направить его куда-нибудь. И его направили в Железногорск.

Отец на вокзале заплакал и все похлопывал его по плечу, приговаривая: «Ты не пропадешь, ты не пропадешь!..» Сын смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что он совсем трезвый, только постарел.

Уезжать одному впервые было и боязно и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что поезд обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде — добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, «живое кино» в окнах… Ехать куда-то интересно, и Ваньке показалось тогда, что пассажиры самые счастливые люди.

А теперь он — рабочий, и вот не спится. «Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая — это железо тяжелое, чугун… Руки болят». Лопухов взглянул на стекла: листьев прилипло больше, но зарево погасло, значит, паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. А сон не приходит, и грустно оттого, что все неустроено в его жизни: родные далеко, друзей нету — только товарищи, сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить? Наверное, как все живут — работать, зарабатывать!..

Отец ему сказал: «Ты не пропадешь…» Вот, не пропал. Но этого мало!

В общежитии ему не нравится. Шумно, и у всех на глазах, а еще бывает — пьяные и дерутся. Или жениться, как делают другие. Ванька почувствовал, что покраснел, под сердцем у него что-то заныло, а на душе стало легко, весело, и так всегда, когда он мечтает.

Думать о любви приятно, но он почти не знает, какая она,