Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

Последних слов парня Груздев не слышал, он зло захлопнул за собой калитку и скрылся.

А через полгода на месте груздевского дома дыбилась в отвалах рыжая глинистая земля. А у бровки котлована, устремив в холодное осеннее небо длинную стальную руку с крохотным алым флажком, высился башенный кран.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Давно прокатный цех не выглядел так торжественно, хотя внешне все — как обычно. Гремят станы, тонну за тонной выбрасывая яркую сталь из своих калибров. Тарахтят под крышей мостовые краны. Люди деловиты. Слова и жесты их скупы. Все подчинено строгому судье — времени. А время исчисляется оборотами прокатных валков, тоннами проката. Пройдя через прокатный цех, оно медленно выплывает через его ворота железнодорожными платформами, рессоры которых низко проседают под тяжестью цвета воронова крыла полос, швеллеров, тавровых балок.

Время — это сталь, это могучие хребты будущих зданий и мостов, это свистящая в стремительном полете ракета, это устремленная в будущее поступь народа-богатыря…

И все же торжественность сразу чувствуется. Петр уловил ее еще у главных цеховых ворот. Широким полукольцом, кто стоял, кто сидя на фундаменте уходящей под облака гигантской дымовой трубы, расположились становые ночной смены. Лица их красны после душевой. А у многих щеки залиты крепким румянцем от смеха. Видимо, какой-то балагур только что смешное закончил рассказывать. Петр подходил к цеху. Внимание становых переключилось на него. Поздоровались. Кто зычно отвечал на приветствие, кто чуть слышно, но в каждом голосе звучало уважение. Кто-то из стариков даже стянул с головы кепку, и среди замасленных стариковских картузов и залихватски набекрененных кепок парней с какой-то неповторимой домашней простотой и наивностью торчала лысина, опушенная по краям редким седеющим волосом.

Не останавливаясь, Петр прошел в вальцетокарное.

«Ждут», — подумалось радостно.

Захарыч уже у разливочной машины. Петру бросились в глаза новые брюки и куртка. Около старика витал тот непередаваемый запах новой ткани, который носится над прилавками промтоварных магазинов. И только старая пилотка, с которой Захарыч не решил расстаться, привычно была надвинута на уши.

— Мы с Володькой того, прифрантились немножко, — подмигнул он, заметно конфузясь. Старик, видимо, чувствовал себя неловко в новой одежде.

Петр повернулся к верстаку: и чуб, и лицо, и костюм Володьки, точно прошли где-то великое обновление. Поношенный, но еще свежий коверкотовый костюм, тщательно отутюженный, сидел ладно и красиво, лицо, чисто выбритое и надушенное, прочерченное над глазами четкой строчкой бровей, дышало свежестью и спокойствием. Петру и не верилось, что это тот Володька, который, словно на диване, разваливался на верстаке и лихо плевался через все вальцетокарное в урну.

— Здравствуй, Володя! — первым поздоровался Петр.

— Здравствуйте, Петр Кузьмич! — с достоинством равного ответил Володька.

— Заразился парень, — еле слышно прошелестел сбоку Захарыч. — Днями мы с ним косушку распивали. Так он, стервец, такое загнул: «Не я буду, говорит, если лет через пять диплом инженера не получу». И получит! Ей-ей, получит! Хват-парень! — приударил он по воздуху крепко сжатым кулаком. А когда прилив веселой прыти пропал, старик озабоченно сдвинул брови. — Однако языком-то молотить хватит. Пора обряжать голубушку, — постучал он ключом по машине, — сегодня ей того, в люди выходить.

Посмотрев на Володьку, Захарыч властно кивнул ему головой, и тот, поняв без слов, что от него требуется, сгреб с верстака инструмент и направился к машине.

— Ты, Кузьмич, поживей вертайся, — строго приказал Захарыч выходящему из вальцетокарного Петру, — сам напоследок всю машину облазь.

— Мигом, — успокоил его Петр.

В конторке тоже царил дух приподнятости. С Петром все здоровались подчеркнуто шумно, оживленно. Каждый старался подольше подержать его руку и сказать что-то приятное. Народу набилось столько, что Ермохин, составлявший за столиком суточный рапорт о работе стана и беспрерывно подталкиваемый то под локоть, то в спину, не выдержал, закричал:

— Какого лешего толчетесь вы тут? Шли бы на солнце, жеребцы.

— Держись, Фадеич, — пропел насмешливо становой, — говори слава богу, что на шею тебе не сели.

Кто-то еще подпустил шутку. Загоготали дружно, поглядывая на Фадеича добродушными искрящимися глазами.

Тот плюнул и, отшвырнув недописанную бумажку, расставил врозь руки, пошел на близстоящих:

— А ну, давай простору! К стенкам ближе, к стенкам, чумовые. С меня шкуру спустят, коли в срок рапорт не сдам.

— У тебя, у черта, поди-ка и в запасе еще шкуры-то есть, — отшутился кто-то, — так что не жаль, если спустит одну.

Очистив место около стола, Ермохин вновь потянулся за пером.

— Главный инженер! — раздалось у открытой двери.

Петр протиснулся к выходу. Быстро ступая, Сиверцев шел по главному проходу. Он был без кепки и без галстука. Замочек шелковой тенниски не был застегнут до конца, и это приятно молодило его. Заметив главного инженера, Петр остановился.

— Ну как? — пожимая ему руку, спросил Сиверцев, — управились вчера?

— Кончили, — радостно доложил Петр. — До вечера затянули, но кончили.

— Готова к пуску?

— Готова… Начинать будем?

— Давайте, — отрубил Сиверцев. — Перебрасывайте машину в последний пролет, а я прикажу подавать жидкую сталь.

— Что, прокатчики? — слышал Петр голос Сиверцева, шагнувшего в конторку. — С праздником вас!

— Истинно, с праздником! — загудели веселые голоса.

— Пойдет машина, клещи в лом сдадим.

— А сами операторами заделаемся.

— Небось, будешь оперировать теми же клещами, — осадил веселый шум хриплый голос, — крупносортный-то станет, а мелкие сорта по-прежнему на нашей шее останутся.

— Нехай, — удало выкрикнул кто-то, видимо, из молодых, — и до мелкосортных очередь дойдет. Быка берут за рога, коль голову окрутят — хвосту недолго мотаться.

— Верно, — покрыл шум голос Сиверцева, — начало будет, дело легче пойдет. Важно начать.

— Захарыч! — еще от дверей вальцетокарного закричал Петр. — Начинай.

Словно корабельный сигнальщик, он широко махнул рукой, и старик, поняв, что пора начинать, согласно закивал ему в ответ.

Пробегая мимо Петра в главный пролет, он бросил торопливо:

— А ты, Кузьмич, иди-ка туда, к ней, — показал он на машину, — проверь еще разок, слышь!

В пустом зачистном пролете, из которого прокат вывезли еще с вечера, было необычно тихо. И когда Захарыч, забежав вперед крана, подцепившего крюком разливочную машину, выскочил на огромную, чисто выметенную площадь пролета и махнул крановщице, дружный вздох разнесся по площадке. Этот могучий вздох как бы отсек зачистной пролет от остального цеха, трудолюбиво гремевшего и посылавшего сюда отблески горячего сияния стали. Там жили обыденной трудовой жизнью сотни привычных людям механизмов — здесь готовился к первому могучему выпуску новый механизм. И люди стыли в торжественном молчании, боясь упустить миг, когда эта мертвая, неказистая на вид конструкция оживет в первом обороте валков.

Далеко в глубине цеха