Узелок Святогора - Ольга Михайловна Ипатова

бутылку с молоком, заткнутую полотняной тряпкой, то пару луковиц. Надзиратель брезгливо переворачивал одним пальцем все, что было в ее котомке, и ей казалось, что этот длинный, худой, желтый палец переворачивает душу… Она возвращалась в монастырь разбитая и опустошенная, но, как только вдыхала в себя теплый, чуть душноватый от трав и ладана запах коридора, спокойствие опять нисходило ей в душу, и она, убегая в мыслях от всего, что напоминало ей о тюрьме, что видела в глазах Василя, опять верила в будущее, которое, несмотря ни на что, должно было ожидать их… Порой, проходя по улицам, Алена видела, как шли, поднимая палки с лозунгами, люди в картузах и серых свитках, как падали под ударами дубинок… Сердце ее наполнялось ужасом. Она боялась полицейских — сытые, с гладкими, безразличными лицами, они деловито калечили людей, гнали их, как скотину, по улицам, затискивали в машины; и в этой их деловитости чудилось ей что-то нечеловеческое, как будто никогда не рожали их матери, а они так и возникали откуда-то, высокие, послушные чьей-то высшей силе, невозмутимые… Один только раз видела Алена, как двое сильных, крепких городских парней пинали полицейского. Она оцепенело стояла возле дерущихся, пока не раздался где-то поблизости свисток и парни, бросив полицейского, пригибаясь, побежали в сторону недалекого оврага, а он, пытаясь подняться, все ерзал в пыли, собирая деньги, что выпали во время драки, и уже не страх, а ненависть рождалась в его белесых глазах, и он хрипло матерился, и плевался, и обругал ее, Алену, так, что она, спохватившись, торопливо побежала прочь.

Василь дал ей адрес, где она могла бы побыть до его возвращения. Но она, думая о том, что вряд ли ей сейчас можно будет ходить на работу, стеснялась есть и пить у чужих. Кто были ей эти друзья Василя? Однажды он рассказал, как умер один из них, какой-то Андрей, осужденный на виселицу. Он крикнул перед смертью: «Вешайте повыше, чтоб видно было, как горят ваши маёнтки[6]!» И она с удивлением думала о тех, кто приходил в гости и кого возмущало то, что на табачной фабрике за месяц опять десять несчастных случаев, что комната на семью стоит 30 злотых в месяц, а здесь заработная плата, на «кресах всходних», почти в два раза ниже. Зачем ему возвращаться туда, к ним, этим людям, которые хотят невозможного — чтобы мир перевернулся, мир, такой прочный и неколебимый? Разве могли что-то изменить люди, идущие с лозунгами? Разве не была каменная неподвижность монастыря лучшей порукой в том, что никому не стронуть с места налаженную до последнего винтика жизнь? Она хотела счастья, но разве нельзя им иметь свою долю счастья и в этом мире? Надо только постараться, не все же время будет батька отрекаться от нее, не вечно и жить ему. А добротный дом в слободе, хозяйство с двумя парубками, которых они нанимали, а волы, коровы, а свиньи, которых продавали каждый год, и складывали гроши в кованый узорчатый сундучок? И все чаще вспоминался ей теперь отцовский дом, и девичьи ее наряды, которые каждый праздник в последние годы покупала мать, и хромовые красные полуботинки, в которых так легко и просторно ноге…

А дни становились короче, свечи приходилось зажигать раньше, и привратница, с которой Алена подружилась, все чаще позволяла ей посидеть в сторожке и даже доверяла ей ключи от ворот, от входной каменной калитки. Бывало это в те дни, когда старую сестру Антолю особенно одолевали воспоминания о давней, неразделенной любви, из-за которой она в свое время приняла постриг. Может быть, поэтому сестра Антоля и готова была одна во всем монастыре слушать признания Алены, ее наивные рассуждения о жизни, ее упорные надежды па счастье. А может быть, потому приблизила Антоля к себе эту молодую крестьянку, что только ей, отверженной, и могла открыть свою единственную слабость. Так или иначе, когда гасли над темными завитушками монастырских стен розовые отблески, когда одна за другой погружались во мрак монастырские комнатки, а над притихшим двором начинали носиться летучие мыши и звенели комары, Алена, закутав ребенка, тихо шла к сторожке. Сестра Антоля, несколько раз выйдя во двор, оглядевшись, опять возвращалась к себе и быстро наливала в узкую оловянную кружку темной пахучей жидкости. Выпив, она каждый раз крестилась, и застарелое отчаяние было в ее голубых глазах, в аккуратных, словно вымытых складках и морщинах маленького пугливого личика. Еще раз выйдя во двор и проверив, нет ли кого поблизости, она начинала рассказывать Алене все ту же бесконечную историю о молодом поручике, о его родителях, не пожелавших родниться с мелкопоместной шляхтой. Алена качала на коленях Василька, думала о своем. Порой, привлеченная белым, какая-нибудь летучая мышь пикировала на покрывало ребенка и неохотно взмывала вверх, испуганная нетерпеливым взмахом Алены…

— Выпей и ты, — привратница подавала Алене кружку. — Это малага. Тебе можно.

— Не, теточка, что вы! — каждый раз словно пугалась та.

— Сколько раз говорить тебе… Либо сестра Антоля, либо панна. А то — теточка! — Разглаженное лицо привратницы насмешливо улыбалось, но глаза ее туманились воспоминаниями, и она, делая паузу, снова начинала говорить, говорить… Шелестела поредевшая листва, с шорохом падали и падали на белую каменную сторожку кленовые листья, на тихой улице гулко раздавались шаги запоздавшего прохожего. Порой из недалекого оврага доносилось журчание ручейка, что терялся внизу, в зарослях татарника, лебеды и белены, свежим холодноватым ветерком, налетевшим с недалекого Немана, обдувало плечи послушницы. Она вставала, закрывала дверь, но вскоре снова открывала ее — ей всегда не хватало воздуха, тяжелое удушье часто заставляло ее корчиться в сторожке, тогда испуганная Алена укладывала ее тут же, на жесткой кушетке, и махала над ней полотенцем.

Однажды утром сестра Антоля пришла к Алене сама.

— Война началась, ты знаешь? — почти закричала она издали.

— Война? — Сердце у Алены дрогнуло, она взглянула в угол, где лежал сын.

— Немцы идут, говорят.

— Куда же мы?

— Нас-то не выгонят. А вот тебя… Лишний рот кормить! Ты бы искала, девочка, куток себе.

— Некуда мне идти, некуда! — с отчаянием заговорила Алена. — Вот разве выпустят Василя…

— А ты пойди к настоятельнице, упади в ноги, если что! — посоветовала сестра Антоля. — Правда, она счас ни во что не вмешивается. И сестры… они все к панне Фелиции, прости господи, сестре Веронике, тянутся. Ох и силу она забирает! Как только ты здесь держишься? Верно, просили за тебя.

Алена и сама спрашивала себя: долго ли будет она здесь? Она с особенной силой почувствовала