Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин

Уборочная подходила к концу. Когда я была дома, в деревне, вечером я спешила на ту поляну, где мы встречались с Гошей. Там давно уже скосили рожь у старых берез, и вот я бродила одна по колючей стерне, на сердце становилось грустно-грустно, но не тяжело. Я любила смотреть на холодное синее небо, на желтый горизонт, на густые августовские облака, которые уплывали куда-то вдаль, к Гоше.

Думает ли он обо мне так же много и нежно, как я? Он сейчас косит и косит хлеба и, наверное, обо мне забыл… От всех этих мыслей я хотела бежать поближе к Гоше уходила далеко-далеко и возвращалась обратно.

И вот однажды мне передали его письмо. Оно было написано размашистым почерком, читать его мне было почему-то неловко, как будто оно было адресовано другой Лене Хмелевой.

«…Здравствуй, Лена, — писал Гоша, — и дорогой Павел Тимофеевич! В наших отношениях наступил бойкот, и он мне очень не нравится. На вас, Павел Тимофеевич, я не обижаюсь, вы старше нас с Леной, и мой начальник, но все-таки у вас глухое сердце к нашим страданиям. Но в одном вы правы: действительно, какой из меня жених Лены. Женитьба — это подвиг, большое событие в жизни влюбленного человека, и к нему нужно готовиться, чтобы семья была крепкой.

Я, наверное, скоро уеду и вернусь другим человеком.

Стихи я писать пока бросил: некогда, да и редакции отказываются меня печатать. Про нашу любовь я написал много стихов и специально купил для них клеенчатую общую тетрадь. Они все посвящены тебе, как будто это разговоры с тобой…

Лена! Жди! Вернусь комбайнером! А я тебя люблю и люблю. Звездочка моя. Твой жених, будущий муж Григорий Куликов».

Уже прошел август и полились осенние дожди. Рябина блестела, свесив красные кулаки ягод. Избы и заборы потемнели.

Когда отец сказал мне, что Гошу МТС направляет в район учиться в школу сельских механизаторов, я промолчала, заплакала и выбежала из избы.

Под навесом было темно. Шел ливень, хлестал струями по избам и крышам, стучал в окна и вспыхивал зеленой молнией. Я стояла и плакала, охватив себя руками, и смотрела в темень, туда, где шумел ливень. Было прохладно, я подумала, что скоро будет зима, поежилась и почувствовала, как кто-то набросил на мои плечи теплый широкий пиджак. Я оглянулась — отец! Он взял меня за руку, как маленькую девочку, и обнял. «Звездочка моя», — сказал он, и мы поднялись на крыльцо. Я образовалась знакомому слову и поняла, что отец знает о письме.

V

Гоша уезжает… В те минуты я думала, что никто, кроме меня, не понимает, как тяжело на душе, когда уезжает любимый человек. Отец знал о нашей размолвке, молчал, а то принимался на все лады расхваливать Гошу, его работу во время уборочной и полное отсутствие поломок в комбайне, и опять стал приговаривать «твой-то орел», чтоб я не очень переживала, а я делала вид, что мне это совершенно безразлично, но на душе было приятно, когда хвалили Гошу. Потом отец стал сожалеть, что Гоша давно не приходит к нам и не приносит почитать свои длинные поэмы. Я вздыхала и говорила: «Наверно, у него бумага кончилась». В последние дни меня все время мучил вопрос: зайдет или не зайдет Гоша проститься?

В воскресенье отец решил починить ворота и поставить забор палисадника. Я стояла у канавы, где росла крапива, и подавала отцу доски и гвозди. Я увидела, как вдоль деревни движется веселая компания молодежи. Среди них я не сразу заметила Гошу, все пели «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт», и я поняла, что это провожают моего гармониста в школу сельских механизаторов. Я вспыхнула, отвернулась и вместо топора подала отцу рубанок.

Отец с увлечением вколачивал гвозди в ворота и, казалось, не слушал ни волнующую музыку Гошиного баяна, ни его тонкого тенора, ни разноголосого пения провожавших.

Песня плыла все ближе, ближе, только почему-то не стало слышно Гошиного тенора, наверное, он увидел меня, отца и замолчал. Я оглянулась: компания не дошла еще и до середины деревни. Чем ближе она подвигалась к нам, тем чаще я стала оглядываться и смотреть на улицу.

— Смотри сюда! — командовал отец. Милый отец! Мне так хотелось взглянуть лишний раз на Гошу. Он не понимал, что Гоша не просто уезжает, а уходит из моего сердца…

Я чуть не произнесла это вслух и увидела Гошу. Он был в новом костюме, симпатичный, с печальными глазами. Около нашей избы все замедлили шаги, стали шептаться и поворачивать головы в нашу сторону. Гоша сделал вид, что остановился закурить, и вдруг все, как по команде, задымили папиросами. Стало тихо, только было слышно, как стучит молотилка на току и гогочут гуси у реки. Я встретилась глазами с Гошей и увидела на его лице едва заметную улыбку.

Я смутилась и отвернулась.

«Не больно-то воображай», — хотела сказать ему и подала отцу самый большой гвоздь. Отец сидел на скамейке и курил.

— Что? Уже не надо, доченька. Отнеси инструмент домой.

Я сказала, что отнесу потом и чуть не заплакала.

— До свидания, Павел Тимофеевич! — крикнул Гоша, и я увидела, как отец слабо махнул рукой.

— Счастливо, Григорий. Не забывай нас. Будем тебя ждать, — и обнял меня.

Я поняла, что отец был прав, когда говорил, что нам еще рано думать о женитьбе. Мы еще — рожь зеленая… Вот Гоша уезжает учиться — он вернется другим… Отец не зря сказал: «Будем тебя ждать», значит со временем мы будем с Гошей навсегда вместе… Отец дает согласие. Я ждала, что Гоша подойдет к нам и простится со мной.

А ему уже стали говорить: «Идем, идем! Сыграй «Летят перелетные птицы», — и подхватили его под руки. Он только успел кивком головы позвать меня с собой.

У меня по-сумасшедшему забилось сердце. Снова заиграл баян, снова запели песню; выходили из изб люди — прощались с Гошей, желали ему счастливого пути и махали ему руками.

Только я стояла, как дура, одна и смотрела, как уходит Гоша, и не кричала «Счастливого пути».

— Ну вот, и улетает твой орел. Что ж не проводишь его? — устало произнес отец и поднялся со скамейки.

Я что-то сказала отцу в ответ, а сама все смотрела и смотрела на удаляющегося Гошу, на людей, которые были веселы и шли за ним и махали руками. А