Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

Рев воды почти заглушал его слова. Мост скрипел и качался, все с уважением смотрели вниз, где белая от пены река вздувала могучие струи, похожие на бицепсы.

Через несколько дней Коржиков убедился, что если старшина и привирал для педагогики, то не слишком.

Река по самой быстрине вместе с ныряющими бревнами несла ишака. Где его угораздило свалиться в воду, было неизвестно. Раза два или три над водой показалась его судорожно вытянутая морда с беззвучно разинутой пастью и исчезла за скалой на пути к водопаду.

— Каюк, — сказал кто-то рядом. И добавил: — Вот стерва бешеная!

И все же Коржиков относился к Ведьме с каким-то опасливым восхищением. Она не была похожа на тихие ленивые реки его стороны. В ней была первобытная ярость животного, не желающего никому подчиняться. С такой неплохо бы поспорить.

По утрам Коржиков спускался по тропинке к грохочущему потоку, где тонкая радужная пелена размолотой воды висела над камнями, и здоровался с рекой.

— Здравствуй, Ведьма, — говорил он.

Река пренебрежительно ревела в ответ. Постояв у воды, Коржиков поднимался обратно с сознанием выполненного долга.

И гора, и река были для него олицетворением той трудной и нужной жизни, которая ему предстоит.

Пока что для Коржикова и его товарищей пребывание на границе ничем героическим не отмечалось. Жили они на территории отряда в благоустроенной казарме (бегать умываться вниз к Ведьме категорически запрещалось); здесь же был расчерченный белой известкой плац, спортплощадка и полоса препятствий — все аккуратное, новенькое, как на макете. Каждый день на матах отрабатывали приемы самбо, до одурения занимались строевой, мотались на тренажерах. Коржикову все давалось легко, но занимался он без особого старания: ждал настоящей пограничной жизни.

Рядом в стандартных двухэтажных домиках жили семьи офицеров, висело на веревках белье; дети кувыркались на солдатских турниках. Женщины с хозяйственными сумками громко обсуждали цены на местном базаре и обменивались новостями. По вечерам на спортплощадке азартно играли в волейбол, и сам командир в синем спортивном костюме и тапочках тоже играл и бранился, если кто-нибудь из партнеров мазал в сетку.

Все это представлялось Коржикову несерьезным и несовместимым с таким суровым понятием, как граница. В комнате боевой славы он подолгу разглядывал старые помутневшие фотографии: бородатые люди в полушубках и валенках возле верблюдов с пулеметными вьюками. Это был первый отряд, охранявший границу; преследуя банды мусульманских террористов, они зимой преодолели знаменитый Черный перевал. Даже сейчас это казалось сказочным…

Но настоящая служба на заставах для Коржикова и его товарищей должна была начаться после принятия присяги — месяца через полтора-два.

Как-то их, правда, повезли на одну из ближних застав, так, в порядке экскурсии. На вышке часовой, такой же, как и Коржиков, невысокий и плотный, только с сильно загоревшим лицом, дал ему бинокль. Чужая земля вдруг придвинулась почти вплотную в голубоватом стекле, рассеченном координатной сеткой: засохшее деревцо в расщелине скалы, несколько глинобитных домиков, медленно ползущая в туче пыли арба, мальчишка-возница с копной черных волос на непокрытой голове. Человек в халате, подпоясанном армейским ремнем, повернулся навстречу, тускло блеснул ножевой штык заброшенной за спину винтовки. Он медленно подошел к остановившейся арбе и вдруг коротко, наотмашь ударил возницу.

Коржиков рывком отнял бинокль, словно увидел что-то недозволенное. Пальцы, сжимавшие насеченную оправу, побледнели от напряжения. Он невольно оглянулся. За козырьком вышки ярко светило солнце, от нагретых камней струилось тонкое марево. Несколько ребят из его команды, сняв фуражки и отпустив пояса, сидели в тени, весело переговариваясь с парнишкой-монтером, который, нацепив «кошки», чинил линию у дороги. Коржиков резко протянул бинокль часовому:

— На, насмотрелся…

Весь день он был хмурым и неразговорчивым. Желание попасть скорей на заставу теперь сидело в нем, как болезнь.

…Они уже приняли присягу и считались «старичками». Иногда их отпускали в увольнение в городок. Коржиков любил эти дни. Он обычно шел вдоль берега Ведьмы и смотрел на горы, неподвижные и в то же время всегда разные. Он хорошо изучил весь путь: от висячего мостика, где кончалась территория отряда, дорога долго шла улицей вдоль берега, пока не упиралась в отвесную скалу, где был пробит туннель для шоссе. Здесь Ведьма сворачивала круто влево и обрывалась вниз водопадом. Далеко внизу она снова входила в ущелье, но это уже была заграница — синели горы, такие же лобастые и крутые, но уже чужие, не наши.

Перед водопадом Ведьма как бы стихала, чтобы набраться голоса. Здесь, у самого сброса, русло суживалось, недалеко от берега был каменный навал — верхушка большого плоского камня чудом торчала из кипящей воды. Этот камень был похож на огромный утюг. За камнем течение убыстрялось, и, ревя, стена шалой воды летела вниз с десятиметровой высоты, разбиваясь в пыль о нижние камни.

Говорили, что здесь будут строить электростанцию. Но пока тут было безлюдно; одинокие овцы щипали траву на пригорке, не решаясь приблизиться к реке.

Коржиков усаживался на камень и молча смотрел на воду и горы. Иногда мысленно беседовал с Ведьмой. Он разговаривал с ней твердо, но спокойно, как разговаривают с издерганным и истеричным человеком. «Вот ты шумишь, людей пугаешь, — говорил он. — Сила есть, ума не надо. Ревешь, как заводная, а толку чуть. Вот дадут тебе работу, и характер станет у тебя полегче. Да, да, ты не спорь, не реви. Не таким, как ты, рога поворачивали. Для твоей же пользы…»

Посидев у водопада, Коржиков неторопливо отправлялся обратно. Он шел, расправив плечи, стараясь шагать четко и независимо. Зеленая фуражка крепко сидела на голове, козырек — как положено — на два пальца от бровей, складки гимнастерки заправлены под ремень назад.

Знакомых в городе у него не было. Поэтому он удивился, когда шедшая навстречу женщина с мальчиком лет шести-семи, поравнявшись с ним, неожиданно поклонилась и сказала:

— Селям алейкум!

Коржиков подумал, что это не ему и даже оглянулся. Но позади никого не было. И он, приложив ладонь к козырьку, ответил единственное, что знал:

— Алейкум селям!

Ему было приятно, что здесь так уважают зеленые фуражки, и немного стыдно, что он не поздоровался первым. Через несколько шагов он обернулся и увидел, что мальчик, которого мать держала за руку, тоже оглянулся. Мальчишка был в тюбетейке и в цветастом халате, аккуратно перевязанном кушачком. Хорошенький такой мальчишка, смуглолицый и смешливый. Узкие черные глазки его сверкали. Тоненьким голоском