Найти человека - Барто Агния Львовна

ИЗ ДНЕВНИКА ПОИСКОВ

Поиски вернули меня к тем дням, когда я была на фронте. Была я там недолго, но мой фронтовой блокнот сохранился. Когда я перечитываю записи о детях, вижу, как они перекликаются с теми письмами, которые получаю сегодня. Мне пишут взрослые люди, но многие из них рассказывают о своем детстве. И тогда я вижу их маленькими. Узнаю в них тех детей, которых встречала на фронте, в освобожденных городах, на проезжих дорогах. Иногда я видела детей вскоре после разлуки с матерью или с родными, угнанными в Германию. Но в те дни я, конечно, не могла себе представить масштаба трагедии.

По дороге на фронт я остановилась в Спас-Деменске, только что освобожденном от фашистов. Город еще время от времени обстреливается минометным и артиллерийским огнем.

На ночь меня поселили в небольшом домике, в котором совсем недавно жили немецкие офицеры.

Усталая с дороги, я сразу заснула, но вдруг среди ночи сон ушел, и я стала разглядывать комнату. Тут только обратила внимание, что она оклеена не обоями, а немецкими газетами. Над кроватью я прочла под крупным заголовком сообщение о том, что гитлеровские войска вот-вот войдут в Москву.

Сложное чувство овладело мной. Я ведь ехала сюда через города и селенья, уже освобожденные от фашистов, и все-таки мне стало страшно. Страшно от сознания, что черная лавина фашизма, грозная и грязная, надвигалась, катилась, была здесь, рядом, заливала и ту землю, на которой я сейчас стою.

Не могла я больше оставаться в этих стенах, вышла на улицу, чтобы глотнуть воздуха и попытаться разглядеть в темноте хоть какую-нибудь надпись на русском языке.

Утром заметила, что немногие прохожие идут куда-то, все в одном направлении. Пошла за ними и оказалась на кладбище. Группа военных стояла у вырытой могилы.

Кого хоронят?

Мне объяснили, что в бою под Ельней, в наступлении, убит восемнадцатилетний сын начальника штаба фронта. Стала всматриваться в лица военных, хотела понять — кто из них отец. Но все лица были сосредоточенны, омрачены. Один из военных наклонился и первым бросил горсть земли. Отец… Судьба одной рукой дала ему победу, а другой отняла сына..

В Спас-Деменской школе был первый урок, первый после двухлетнего перерыва. Я вошла во второй класс. На скамейке перед деревянным столом сидели ученики. Я решила, что ошиблась, ребятам было лет по одиннадцати-двенадцати. Но на вопрос учительницы, сколько будет семнадцать плюс восемь, девочка не могла ответить. Этим детям было лет по девяти, когда началась война и в Спас-Деменск пришли немцы. Два года ребята совсем не учились: при фашистах школ не было. Сегодня наконец немногие ребята весело бежали в класс. Почему же они сидят огорченные, расстроенные? Потому, что забыли даже то, чему учились в первом классе. Одна из девочек забыла, как пишется цифра «семь». У другой «рука не слушается». Учительница хочет ободрить высокую бледную девочку:

— Ну, Нина, подумай, сколько же будет семнадцать плюс восемь?

Нина смотрит растерянно, потом глаза ее наполняются слезами.

— Мы же не виноваты, — говорит она.

Наш грузовик, пофыркивая газолином, бежал по шоссе. Шофер Ахмет первым заметил на краю поля, у дороги, медленно двигавшуюся темную фигурку мальчика.

— Остановимся, что ли? — спросил Ахмет. — Спешить некуда, все равно помирать.

Это была его любимая присказка. Он затормозил, и мы подождали, пока к нам приблизился мальчик лет восьми, оборванный, чумазый.

— Подсадить? — предложил Ахмет. — Залезай в кузов.

— Я не гриб — в кузов лезть, пешком дойду, — буркнул мальчик.

— Смотри, на немцев напорешься. Отец, мать есть?

— Отец? Откуда ему взяться?

— А мамка где? Убили?

— Угнали. Всю деревню угнали. Мы с бабушкой в лес за вениками… А вернулись — никого нет, одни немцы да мы двое.

— А бабушка где?

— Отвоевалась. Померла. У меня еще баба Варвара есть.

— Ну, давай садись, довезем до бабы Варвары.

— Я без Дашки не могу.

— Сестренка, что ли? Мальчик насмешливо хмыкнул:

— Какая тебе сестренка! Собака. С утра ее черти носят. Мы с ней пешком дойдем… Ты мне закурить дай…

Доставая папиросу, Ахмет вздохнул: — Закуривай. Все равно помирать.

Несмотря на горе, упавшее на детские плечи, ребята многое заметили, запомнили. Метко и насмешливо они описывают гитлеровскую армию.

— У нас — беда, немцы нас в яму загнали, мы сидим плачем, а как высунемся, посмотрим на часового — со смеха умираем. Он в тети Машиных ботинках на каблуках, на ногах у него надеты рукава от папиного тулупа. А на голове — Петькины штаны. Ему холодно, он все время вприпрыжку скачет.

Маленький мальчик говорит уверенно:

— Фашисты все рыжие и все в бабьей одежде.

—

…Для меня неожиданно, что так близко от смерти люди охотно шутят. Поводом для шуток оказалась и я. Мне необходимо было встретиться с несколькими бойцами для очерка «Солдаты и дети». Командира части, от которого зависела наша встреча, на месте не оказалось.

— Ушел на передовую.

— А редактор газеты?

— Ушел на передовую.

Здесь «ушел на передовую» звучит так же, как в Москве «ушел на работу».

Когда командир, невысокий, лобастый, вернулся, он пообещал наутро собрать бойцов. На мою просьбу разрешить мне пойти на передовую он сказал:

— Подождем, пока будет затишье, тогда пойдете. Ночевала я вместе с двумя усталыми медсестрами в палатке, в лесу. Обе они молниеносно заснули. Стала засыпать и я. Вдруг — невероятный грохот. Словно все рушится и обваливается — и земля, и небо, и вся вселенная. Я села на свою койку, посмотрела на девушек — спят как убитые. Сравнение показалось мне страшным в такой обстановке.

Одна из девушек, укрывшись с головой, пробормотала спросонок:

— Нельзя сидеть… Ложитесь. Наша «катюша» бьет.

Сидя на койке, я вспоминала, как в осажденном Мадриде Всеволод Вишневский учил меня отличать трехдюймовые от пятидюймовых. Здесь грохот был по крайней мере «тысячедюймовый» — несмолкаемый, оглушительный.

К утру все стихло. Я задремала.

Когда открыла глаза, девушек моих уже не было, вокруг стояла какая-то особенная тишина.

«Кажется, затишье, — подумала я, — значит, сегодня пустят на передовую».

Направилась я к месту встречи с бойцами. Начинаю разговор, но что мне отвечают, не слышу. Тут только я поняла, что меня «катюша» оглушила.

Ситуация была комической: всех собрали для разговора со мной, мне важно было услышать каждое слово, а я не слышала ни одного. Начала оправдываться: это я с непривычки… или уши у меня не так устроены…

Лобастый командир, улыбаясь, наклонился ко мне и прокричал:

— Вот вам и затишье!

Через час глухота стала проходить, и первое, что я услышала, это были шутки в мой адрес:

— Ну как затишье, кончилось?

— Кончилось, — бодро отвечала я.

— Ну, если кончилось затишье, плохо ваше дело! опять нельзя на передовую.

Худенький оборванный мальчик стоит перед полковником Борисовым. Он пришел сюда и спросил:

— Где тут главный полковник? Вытянувшись в струнку, Гриша произносит заранее приготовленную фразу:

— Разрешите обратиться — прошу принять меня в Красную Армию, бить фашистов.

— А сколько тебе лет? — улыбается полковник.

— Пятнадцать, — твердо, без запинки, отвечает мальчик.

— Какого года рождения? — спрашивает полковник. — Отвечай быстро, — не дает он подумать мальчику.

— Тысяча девятьсот тридцатого, — отвечает Гриша и, поняв, что он выдал себя с головой, уже неуверенно повторяет: — Все равно мне пятнадцать.

Его мать и сестру убили немцы. В ту же ночь Гриша убил фашиста, который жил у них в доме. Как это произошло, узнать невозможно. На все расспросы полковника Гриша отвечает односложно: