Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

известно, особенно активизируются. Смутьян Жарков направляет темные массы горожан на разгром полицейских участков.

Я считаю, Ваше превосходительство, что арестованный бунтарь Жарков и его сообщники должны понести самое строгое наказание. Рекомендую Вам покончить с бандой главарей в самые ближайшие дни, так как возможно выступление солдат 141-го пехотного полка в защиту арестованных большевиков».

Именно революционно настроенные солдаты освобождают руководителей рабочих. А вскоре — 26 октября 1917 года — Царицын облетает весть: «В Петрограде вооруженное восстание. Временное правительство низложено».

X

Летом 1918 года Савелия Жаркова, командира заводских красногвардейцев, неожиданно вызвали в «столичные номера» — в огромное, на целый квартал, здание, где среди военных учреждений обосновался царицынский Совнархоз. В тесной прокуренной комнатенке Савелия встретил сам председатель, грузный Бабак, давний знакомый, бывший рабочий французского завода. Он по-свойски угостил чаем, потом, кивнув шишковатой лысеющей головой на дребезжащее от канонады окно, спросил с легкой усмешечкой, тоже свойской и потому необидной:

— Что, на фронт собрался? — И тут же сам, вместо Савелия, ответил: — На фронт не пойдешь. Есть договоренность с Реввоенсоветом. Там недовольны медленным бронированием паровозов и платформ. Иди в мостовой цех, принимай все хозяйство, налаживай клепку.

Жарков так был настроен на военный лад, что возврат на завод, да еще к незнакомой работе, обескуражил его.

— Уж лучше бы на мартен! — воскликнул он досадливо. — Здесь я хоть кое в чем кумекаю, а там-то, среди котельщиков, ей-ей олухом окажусь. Они же меня заклюют!

Бабак снова усмехнулся:

— Вот этакое самое и я говорил, когда меня вдруг усадили в председательское кресло. «Какой же я к черту спец? — возмущаюсь. — Я же обыкновенный фрезеровщик!» А партия — мне: «На спецов надеяться нечего. Нужно рабочим учиться управлять промышленностью». И вот — учусь помаленьку… Научишься и ты.

Мостовой цех оглушил Жаркова грохотом, хоть уши затыкай! Котельщики, рыжие от железной пыли, кроили стальные листы, клепали, сверлили, накладывали толстые, в два пальца, заплаты на дырявые паровозы и бронеплощадки в копоти орудийного нагара, сквозь который местами просвечивали боевые надписи: «За власть Советов!», «Разгромим кровавые банды Краснова!». Тут же суетились командиры бронепоездов и бронелетучек — горячие, нетерпеливые, в высоких смушковых шапках, с биноклями на шее. Они вечно были недовольны, придирались к каждой мелочи, а почему случались задержки — не вникали в суть дела, да и времени у них было в обрез.

Однажды один из таких чересчур ретивых командиров, огромный Пекшин, держась за кобуру маузера, надвинулся тучей на коренастого Савелия, рявкнул под треск кувалд и молотков прямо в ухо:

— Ты что ж это, гад: революцию предаешь?.. Там, под Сарептой и Гумраком, братья наши кровью захлебываются, а ты, сучья морда, с ремонтом тянешь, белоказакам подыгрываешь!

Савелий оторвал руку Пекшина от кобуры.

— Не сей смуту, товарищ красный командир, — сказал он, сдерживаясь, сквозь зубы. — Лучше ответь: где твое воинство? В бабьих постелях отсыпается?.. А ну, живо скликай всех! Каждому подыщу работу! Быстрей отремонтируем бронепоезд!

И Пекшин, который всюду искал виновников, был поражен этим обвинением в собственной беспечности, попятился, забормотал что-то в оправдание да и выскочил наконец из цеха — видать, побежал скликать свою команду…

Но были другие наскоки — неотразимые. Случалось, броню пробивал снаряд малого калибра, и жалоб было не обобраться. Савелий Никитич кряхтел, соглашался: «Да, плоха, плоха сталь! Углерода много!» И наконец, не выдержав попреков, отправился на мартены правый суд чинить. А сивоусый сталевар дядька Клим одно твердит в оправдание:

— Мастеров нема — разбежались. Без них режимности плавки не добиться.

Савелий поинтересовался: не видел ли кто Дреймана?

— Как же, я его видел, — отвечал Грудкин, подручный. — В очереди давеча стоял за хлебом…

— Так что же вы, раззявы, смотрите! — взорвался Савелий. — Немедля, хоть под конвоем, но доставьте немца сюда, на рабочую площадку. Пусть он, холуй буржуазный, поработает на социалистическую революцию и все грехи замолит перед пролетариатом. А откажется — судить его как пособника врага!

На другой день Грудкин встретился с обер-мастером и посоветовал ему прихватить с собой подушку и одеяло, а то, мол, домой его все равно не пустят, пока он не наладит выпуск хорошей броневой стали. И Дрейман покорился своей плачевной судьбе — прописался на мартенах, с домашним скарбом, дневал и ночевал там, но металл все-таки сварил отменной крепости.

Между тем, с усилением летней жары, накалялась и битва за Царицын. Конные сотни и пешие полки Всевеликого Войска Донского во главе с генералом Красновым стремились, согласно приказу командующего, захватить пушечный и снарядный заводы и громадные запасы всякого воинского имущества, не говоря уже о деньгах, а кроме того, хотели соединиться с чехословаками и Дутовым и создать единый грозный фронт.

В конце июля Донская армия белых, мощно раскрылившись двумя охватывающими флангами войск генерала Фицхелаурова и полковника Мамонтова, повела наступление, стремясь зажать Царицын в тиски и, как орех, раздавить Десятую ворошиловскую армию. Неожиданный прорыв белых на Камышинском направлении заставил красных отступить к городу, к последней линии обороны. Фронт сужался и уплотнялся. Блеск белоказачьих клинков уже был виден с черепичных крыш притихшей немецкой Сарепты. И тогда вступили в бой краснозвездные бронепоезда и бронелетучки. Шквальный огонь их орудий и пулеметов отбрасывал от города накатистые казачьи лавы.

Однажды бронированный паровоз, весь простреленный и ободранный, кое-как дотащил до завода одну-единственную бронеплатформу с убитым командиром бронепоезда Пекшиным и ранеными артиллеристами. Савелий Жарков тотчас же распорядился залатать паровоз и бронеплатформу, сам же и клепал стальные листы. А когда, спустя двое суток, разбитый бронепоезд преобразился в бронелетучку, Савелий принял командование над ней.

Ранним утром бронелетучка уже находилась под Сарептой. Бой был в разгаре. Казачьи сотни с посвистом и улюлюканьем налетали на брустверы и окопы, ощетиненные штыками. Савелий сначала в бинокль, а потом и простым глазом стал различать флажки на пиках, посверки сабель. Кое-кто уже покидал окопы, бежал, схватившись за голову, с предсмертным воплем вдоль железнодорожной насыпи. Следом гнались казаки и, привстав в стременах, рассекали бегущих сверху донизу развальным сабельным ударом…

В это время и ворвалась бронелетучка в гущу схватки. Налево и направо, почти в упор, били по казачьим лавам орудия и пулеметы, за которыми стояли недавние котельщики. Сам Савелий метров с тридцати расстреливал казаков из маузера, взятого у погибшего Пекшина; особенно же он старался попасть в матерых бородачей службистов с серьгами в ушах — зачинщиков каждой новой атаки, свирепых и бесстрашных.

Решающее наступление белоказаков на Сарепту было отбито. Истерзанная снарядами бронелетучка с трудом притащилась в мостовой цех. Здесь Жаркова ожидала неприятность. Прибывший председатель Совнархоза