Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Белогруд оторвался от спинки стула, наполз, наехал на стол всей тушей.

— А что спрашивать? От бараков отделаешься, от палаток, от огрехов!.. — Ченцов узнал свои слова, которые говорил не раз, которые в субботу еще, обозлясь, говорил Пискунову, а глаза Белогруда недобро сузились, совсем спрятались в красных мясистых складках лица: — Строить будешь не так, как мы, в спешке. Чин чином будешь строить…

Ченцов скомкал в кармане заявление.

— Слова, — сказал он. — Это слова.

Белогруд выпростал глазки из складок.

— Слова? А что такое — слова? Слова — что такое, я спрашиваю?!

— По делам судили бы. Первые колышки — Ченцов, объект на прорыве — Ченцов, а теперь — оставайся…

— Первые колышки?! — взревел Белогруд. — Надоели тебе первые колышки! Огрехи тебе надоели! За пять лет подай ему сады Семирамиды! Нет, брат! Ты возьмись и доделай! И висячие сады, и…

Телефонный звонок прервал Белогруда. Он снял трубку, с минуту слушал, потом проговорил:

— Я же сказал… Ну? Ну? Что Ченцов? — Свирепо скосился на Ивана. — Что Ченцов?! — И вдруг успокоился, закончил тихо: — А впрочем, пусть. Ему доделывать.

Иван усмехнулся:

— Опять Ченцов. Напортачили — теперь Ченцов. Оставайся! Доделывай! Отдувайся!

Белогруд побагровел, кольни иголкой — кровь брызнет, спросил свистящим шепотом:

— Трусишь? За чужой спиной — смелый, а как самому — трусишь? Вон ты каков! Все против да против — мы и подумали…

— Ну, так легко вы от меня не отделаетесь, — сказал Ченцов и резко повернулся.

Белогруд вскочил:

— Не отделаемся?! Его выдвигают в начальники треста, а он… Мальчишка!

Опять задребезжал стакан на графине. Секретарь парткома протянул руку и снял стакан.

Ченцов глядел на Белогруда и не понимал, о чем тот кричит.

На трест? Его? А он такое тут нес!..

Кабинет был ярко освещен боковым солнечным светом, и Ченцов в упор разглядывал уже самого себя, разглядывал глазами Белогруда: выгоревший на солнце мальчишеский ерш, выпуклый, шелушащийся от загара лоб и воспаленные от солнца и ветра белки круглых упрямых глаз.

А Белогруд кричал, розовая кожа под белым пушком взмокла. Ченцову захотелось подойти к Белогруду, обнять его большие огрузневшие плечи, сказать что-то доброе, как отцу.

— Нахал! Нахал! — гремел Белогруд. — Глядите на него — улыбается! Нахал!

— Извините, — сказал Ченцов. — Извините, Семен Сидорович… Простояли в субботу, вот и взвинтился, вот и…

Белогруд тяжело перевел дыхание.

— Мальчишка. — И сел. — Его на трест? Нет, мальчишка. — Тяжелой ладонью сдвинул на край стола раскиданные перед ним бумаги, потом стал бесцельно перебирать.

Все нервы истрепали эти проклятые стройки. Да еще такие вот Ченцовы…

— Нет, мальчишка! Не серьезен — на трест.

— И с начальством ладить не умеет, — подсказал Ченцов.

— А был бы таким с подчиненными, мы бы… — Белогруд вдруг осекся. — Что? Отказываешься? — Лохматые брови опять полезли на середину лба.

За столом задвигались. У секретаря парткома исчезла хитринка в глазах, он глядел вопросительно, выжидающе. Председатель постройкома мигал, будто только что отошел ото сна, начальник отдела кадров ухмылялся, а у главного инженера в обоих глазах — злость. Ну, понятно, главному инженеру Ченцов больше всего перепортил крови.

Опять зазвонил телефон. Белогруд снял трубку. Выслушал, стал доказывать кому-то, что на строительство очистных сооружений бетонщиков можно перебросить с любого участка.

Ченцов стоял боком к собравшимся. Представлял себе этот город, в котором его хотели оставить. Он знал его весь, до последнего столба, до последней канавы. Но теперь город этот показался ему осточертелым, а не таким сказочным, каким представлялся, когда они, сжираемые гнусом, вели разметку, и не таким, каким виделся во сне, когда поднимали первые объекты… Теперь что? Теперь город стоит. Он есть. На домостроительном комбинате городские кварталы с конвейера сходят. Настоящему строителю тут делать нечего.

Белогруд положил трубку.

— Тут легче. Не с колышка начинать будешь.

Ченцов сцепил зубы, с трудом разжал:

— Что строить тут?

— Беседки. Газончики. Не ты ли их требовал? — Голос Белогруда опять загремел: — На главных корпусах завода прорыв! Отстойники заморозили! А он — тротуаа-а-ары!

Ченцов молчал.

— А-а?! — Белогруд похлопал себя ладонью по шее: — Вот ты где у меня со своим благоустройством!

— Это принципиальный вопрос, — сказал Ченцов, — как проектировать и как строить.

Белогруд потер шею.

— Ну-ну. Принципиальный? Ну-ну…

— Принципиальный, — повторил Ченцов. — Я за то, чтобы после нас другому строителю тут сто лет делать нечего было.

— Ну-ну. Так. — Белогруд поплотнее уселся, будто собирался долго, внимательно слушать, и вдруг вскинулся весь: — Гони все под одну гребенку?! И главное, и неглавное?! И много построишь так-то?!. — Он подождал ответа. — Ну что ж, тебе и карты в руки. На практике проверь. Самостоятельно. А у меня свои принципы: всегда упор делай на главное! — Он несколько раз прихлопнул ладонью по столу: — Главное, главное, главное! Некогда зализывать. Сам видишь: только бы размахнуться вовсю — бросай, главное сделано, город стоит! Разворачивай другую стройку! Опять с колышка!

Те самые, торжественные, митинговые нотки снова уловил Ченцов в голосе Белогруда; и вмиг представил, как будет вырастать на пустом месте новый город, новее этого и краше — совсем новый…

— С колышка, — сказал он, — может быть, весь смысл жизни строителя — с колышка…

Белогруд добродушно хохотнул:

— Может, и так. Но ты это еще успеешь. Лучше тебя объекты города никто не знает. Закончишь их — переведут. — Он тяжело повернулся к начальнику отдела кадров, придавил кулаком стол: — Готовь документы. Оставляем Ченцова.

— Нет, — сказал Ченцов, — не останусь.

От глаз Белогруда опять побежали морщинки.

— С колышков и здесь, начинать немало. Школы, стадионы, больницы, парки… Трест не зря создается, И ты должен рассуждать по-партийному. Не мальчишка.

— Нет-нет, — сказал Ченцов. — Одно дело — на голом месте начинать…

— Да пойми ты! — В какой раз за это утро Белогруд побагровел. — Сам! Сам строить будешь! Сам!

— Нет-нет, — повторил Ченцов, — не останусь. Не останусь! — И, резко повернувшись, пошел из кабинета.

Все молча глядели ему вслед, и только когда за Ченцовым хлопнула дверь, начальник отдела кадров покрутил головой и сказал то ли осуждающе, то ли восхищенно:

— Характерец!

Белогруд крякнул. Постучал ребром ладони себе по шее и перехватил взгляд секретаря парткома:

— Не косись, не косись. Не потому оставляю. Расти ему надо. А характер… С таким характером… Уж если решит… — Белогруд трубно хмыкнул, дернул головой, повторил: — Уж если решит, если решит… — И снял трубку. — Горком. Дубовецкого. Андрей Андреевич? Белогруд. Думаем оставить вам Ченцова.

Долго слушал усмехаясь.

— Молодой? Ничего. Я начинал моложе. А у него жилка есть — прирожденный строитель. И мыслящий. — Он многозначительно поднял палец: — С перспективой!

Опять слушал, усмехаясь. Переглянулся с секретарем парткома.

— А что — характер? Ничего характер. Углы обломаются, а характер останется. — Умолк. Брови его вдруг подскочили: — Явился?! —