Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

окну. Я скачу по мраморной лестнице через две ступеньки и слышу, как большие репродукторы, предназначенные для агитации противника, хрипят и начинают играть Большой вальс. Я прибегаю и слышу голос Шуры.

— …Я жила счастливо… — убежденно говорит она. — Все у меня было… Любовь безответная была. Дочь была. Себя не жалела, и люди хвалили… Все я видела, во всем участвовала. Разве что на луну не летала… Я луну в первый раз в революцию увидела… Мне пять лет было… Все выше меня ростом были — женщины, дядьки, столы даже… Я только ноги и помню… Раз из богатого дома собачку вывели погулять и шоколадку ей кинули. А я на помойке играла. Я шоколадку схватила — и в рот. Собачка залаяла, а я со страху шоколадку проглотила. Больно очень. Я заплакала. До темноты плакала… Тут вдруг ноги вокруг меня побежали. Ноги бегут, и я за ними… Страшно… Добежали куда-то до большой пушки, а пушка как выстрелит. Я и закричала. Слышу, кто-то чудно так говорит: «Ребьенок… ребьенок… — И меня на плечо сажает. — Не плакай, — говорит дядька. — Туда летает, туда…» И пальцем показывает. Я смотрю, а на небе новая луна светит, круглая… Пушка эта благушинская теперь в Москве у Музея Революции стоит. Что, Краус? Правду я говорю?.. Ты тогда молодой был, красивый.

Краус резко отворачивается к стене.

«Я люблю тебя, Вена… Горячо, неизменно…» — страстно и высоко поет голос во дворе.

— А как я пела!.. Вот Алеша скажет, как я пела… — сказала она и заплакала.

— Ты лучше всех пела, — говорю я немеющими губами. — Лучше всех ты пела…

— Прощай, Алешенька… Поцелуй папу… Ухожу… — говорит она.

Она умолкает, и голова ее с открытыми глазами откидывается. Хирург перестает считать пульс и отпускает ее руку.

В разбитое окно светит полная луна.

Луна тронулась в путь, иногда резко останавливаясь, как будто натолкнувшись на что-то.

Это Катя плачет. Она всхлипывает и вытирает слезы руками. А слезы все текут и текут, и она не может с ними справиться. И мне печально, и немного смешно, и почему-то даже обидно чуть-чуть. Может быть, потому, что я уже не могу так реагировать на чужой рассказ. Это прерогативы ее возраста. А какие прерогативы моего возраста? Черт его знает, какие прерогативы.

Я вытаскиваю большой платок. Вот мои прерогативы.

— Ну-ну, — говорю я. — Не надо так. Это все давно было.

Детские рыдания сотрясают ее. Я вытираю ей нос, и она не отстраняется и смотрит поверх платка ничего не видящими глазами.

— Действуйте, действуйте, — говорю я и оставляю платок в ее руках. — Знал бы — не рассказывал.

Она закрывает платком лицо, вытирает слезы и таращит на меня глаза.

— Зачем вы рассказали мне? — говорит она. — Кто вас просил?

Я молчу. Сама же просила, это ясно. А впрочем, действительно, кто меня просил? Сдержанность — вот прерогативы моего возраста. Отвратительное словечко. Похожее на червя. В протухшей воде копошились прерогативы.

— Я никогда не смогу быть похожей на этих людей, — говорит она.

Фу, господи, сразу бы так и сказала!

— Пустяки, — говорю я. — Никто этого не знает. И прежде всего вы сами. И потом, ни на кого не надо быть похожей. Каждый сам по себе. Хорошим человеком можно быть на тысячу ладов. Время подскажет.

— Спасибо, — говорит Катя. — Это все чепуха. Но все равно спасибо.

— Идемте-ка пройдемся еще. Я не знал, что вы такая.

Мы идем молча, и луна светит нам в лица. Оба молчим, и она постепенно успокаивается. Большая луна висит над забором, и облака перелетают через диск.

— Нельзя, чтобы люди расставались, — говорит Катя. — И Шурку-певицу жалко, и вашего отца, и Катарину, и антифашиста… всех…

Глаза девушки горят, а ресницы вздрагивают.

— Как хорошо он сказал… до слез… «Прощай, малыш… Молодец, что плюнул… Плевали мы на них…» — и пулю в лоб.

Она поворачивает ко мне лицо.

— Как страшно, что мы могли не встретиться! — говорит она. — Вы шли и писали, я нарочно вас толкнула. Потом вы разозлились и стали меня рисовать. Потом заговорили.

— Почему вы меня толкнули?

— Вы были важный, — сказала Катя.

А ведь я действительно что-то там такое писал утром. И у меня были идеи. Мне теперь до конца жизни на электронику хы-тьфу! Мне стало весело. Вот какие мои дела теперь.

— Мы больше не потеряем друг друга, ладно? Никогда, — сказала Катя.

— Никогда.

Так мы решили.

Только мы забыли, что на свете существует Анюта.

Глава 7

Теория невероятности

Если когда-нибудь у меня будет научная школа, то первым моим учеником будет считаться Анюта. Анюта — это человек моей школы. Мой человек, моей выучки, и вот теперь я пожинаю плоды моего чуткого руководства. Нет такого места на земле, где бы меня не разыскала Анюта. Она все делает на бегу. Я нервно вздрагиваю, когда слышу ее топот, неумолимый, как совесть.

— Анюта, какого черта?.. — говорю я.

— Алексей Николаевич, там целая баталия… Бежим скорей, — говорит Анюта со священным ужасом. — Костя и Гоша с Ржановским схлестнулись… Владимир Дмитриевич стихи порвал… Там целая баталия…

Древние греки убивали гонцов, сообщавших неприятные новости.

— Какие стихи? — спрашиваю я. — Гошкины, что ли?

Нет, оказалось, не Гошкины. Ржановский порвал свои стихи. Когда мы отошли в сторонку, Анюта, проглатывая окончания и все время отвлекаясь, чтобы поглазеть на Катю, стоявшую под ртутным светом фонаря, широкими мазками набросала мне общую картину баталии. Как я понял, склока разгорелась из-за того, что Памфилий сказал про стихи Ржановского, что это не стихи, а дрянь.

— Так и сказал?

Анюта кивает.

— Что поэзия — дело святое и для нее не важно, в каких чинах ходит автор…

— А Ржановский что?

— А Ржановский сказал: «Щенок вы и как таковой — нахал». И собрался уходить… Но не ушел.

…Что стихи Ржановского продиктованы не органической песенной силой, которая заставляет помереть или написать, а продиктованы тщеславным желанием показать, что наши не хуже ваших и что физики тоже могут писать стихи. А кто этого не может теперь при всеобщем десятиклассном образовании, когда известны все слова и их большой запас и известны все элементы стиха — ритм, рифмы такие и рифмы сякие!

— Тогда Ржановский начал страшно кричать, но я не поняла… Насчет интуиции, что ли? И насчет Бергсона, что ли? А?..

…Что неизвестен только последний элемент, но он самый главный потому, что это поэзия. И что откуда берется песенная сила и красота, никому пока не известно, и ее может делать только тот, кому