Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

— Давайте чулок, — потребовала Антонина Сергеев­на и надела пенсне.

— Ой нет, я сама!

— Нет уж, не спорьте. Со мною и сыновья не спорят, а гостье и подавно не полагается. Ксана покорно сняла чулок.

— Какие у вас ножки маленькие. А когда вы идете, кажется, что ноги у вас сильные и крепкие.

— А они и есть сильные. Я спортом много занима­лась — легкой атлетикой, бегом, греблей.

— Почему — занимались? А сейчас?

— Сейчас тоже, но меньше. Не успеваю.

— Вот и Коля не успевает.

За столом воцарилось молчание. Ксана следила за тем, как тонкая игла аккуратно затягивает дырочку шел­ковой паутинкой.

— Как вы хорошо штопаете. Мне бы так не суметь.

— Вы, наверно, с мамой живете?

— У меня нет мамы. Уже давно.

Антонина Сергеевна опустила руки с работой, сня­ла пенсне:

— Как же вы…

— Я в детском доме росла.

— Господи! А какая умница выросла!

Ксана опустила глаза. Положительно, в ней нет ни­какого высокомерия. И можно поручиться, что она смущена оттого, что перед нею мать Николая Пакулина.

— Сколько вам лет, Ксаночка? Это ничего, что я вас так называю?

— Ой, я очень рада. Мне двадцать.

— И моему Николаю столько же. Какая теперь мо­лодежь развитая! В двадцать лет бригадиры, депута­ты, — никогда такого не было.

Ксана явно хотела что-то сказать или спросить, но удержалась.

— Вы слыхали, Ксаночка, что у Коли бригаду на три разделили?

— Да, мне говорили. Ему, наверное, очень грустно было?

— Так ведь что поделаешь — надо!

— Надо-то надо, но ведь жалко…  Я бы, наверное, в отчаянии была.

— Да?

— А как же? Впрочем, ваш Коля такой...

— Какой?

— Выдержанный очень, сознательный. И с харак­тером. Он, наверно, всегда собой владеет. Я так не умею.

Антонина Сергеевна промолчала, только улыбнулась. Девушка все больше и больше нравилась ей.

— Хорошо, что вы это понимаете, — снова принима­ясь за работу, заговорила она, — девушки часто судят по внешности, пленяются манерами, ловкостью, умением поухаживать и себя показать. Они думают, что если мо­лодой человек скромный и серьезный, то на него и смот­реть не стоит.

Снова воцарилось за столом молчание. Антонина Сергеевна поднимала петлю и, казалось, была всецело по­глощена работой. Ксана сидела, поджав под себя голую ногу, и все порывалась что-то спросить, но не решалась.

— Коля сделал доклад в общежитии? — спросила она, хотя это был совсем не тот вопрос, который вер­телся на языке.

— В общежитии? Кажется, нет.  Хотя... Какой-то доклад он делал на днях. Он очень занят сейчас с эти­ми тремя бригадами.

— Почему тремя?

— Ну как же? Он хочет, чтобы все три стали таки­ми, какой была одна.

— Вот молодец!

— Да, он хороший... Не потому, что я мать. Я много вижу молодежи и могу сравнивать. Он действительно очень хороший.

— Я знаю, — сказала Ксана.

Они внимательно посмотрели друг другу в глаза, — каждая хотела что-то прочитать в глазах другой, что-то такое, о чем не спросишь.

Близко хлопнула дверь, раздались шаги. Ксана вся подобралась, прислушалась — нет, шаги затихли, это не сюда. Антонина Сергеевна заканчивала работу, от всей ее позы, от ее быстрых, искусных пальцев, от ее скло­ненной гладкой головы с проблесками седины веяло ма­теринским теплом.

— Вы говорите — депутат, — вдруг быстро сказала Ксана. — Да, я депутат, даже, кажется, самый молодой из всех. Это, конечно, почетно и ответственно. Но вы себе не представляете, как это трудно!

— Много работы?

— Я не о том. Я о личной жизни. Разве я не такая же девушка, как все, оттого, что меня выбрали? Разве я живу какой-то другой жизнью? А некоторые почему-то думают, что я какая-то не такая, как все, и со мной не как с другими, и, скажем, пригласить меня просто по­танцевать... А ведь мне тоже хочется танцевать!

Последние слова прозвучали обиженно.

— А если молодым людям кажется, что они вас не­достойны? — не поднимая глаз от работы, тихо сказала Антонина Сергеевна. — Ведь вы и в самом деле не со­всем обыкновенная девушка, вы умница, вы работник, вас старые люди уважают, не то что молодые. Как же перед вами не робеть? А если молодой человек еще и влюблен...

Ксана вспыхнула. Лоб, уши, даже шея ее порозовели.

Она была рада, что Антонина Сергеевна не смотрит на нее.

— Но ведь не может девушка сама пригласить кого хочет? — еле слышно сказала она.

Антонина Сергеевна перекусила нитку и подала Ксане чулок, лукаво усмехнулась:

— Разве девушки не умеют заговорить первыми так, чтобы получилось, будто первым заговорил он?

У Ксаны широко распахнулись глаза. Распахнулись и просияли.

— У меня же нет никакого опыта, — пробормотала она.

— Но ведь есть и молодые люди, у которых его нет?

Ксана натянула чулок, всунула ногу в туфлю и по­рывисто обняла Антонину Сергеевну:

— Такое спасибо вам... такое спасибо!

— Не стоит, Ксаночка. — За этакую малость! — отве­тила Антонина Сергеевна, как бы совсем не понимая, за что ее благодарят. — Я люблю штопать, и мы так слав­но поговорили с вами.

13

Комнатка комсомольского бюро помещалась во вто­ром этаже пристройки и окном выходила прямо в цех, так что равномерный рокот машин, шипение, скрежет и лязг обрабатываемого металла заглушали здесь голоса, а передвигающийся под крышей кран порою отбрасывал в комнату свою скользящую тень.

Кран как бы напоминал о себе и упрекал Валю Зи­мину: «Я-то тружусь по-прежнему, а ты где?»

Вот уже несколько дней прошло, как Валю перевели с крана в ПДБ к Бабинкову — дежурным диспетчером. Так было удобнее вести комсомольскую работу. Воро­бьев шутливо сказал:

— Какая может быть связь с массами, если секре­тарь комсомола весь день на недосягаемой высоте?

Валя понимала, что он прав, но ей было жаль рас­ставаться с краном, она привыкла к своей кабинке, к громоздкому и послушному гиганту, таскавшему по ма­новению ее руки многотонные тяжести, она любила па­нораму цеха, открывавшуюся ей с высоты. В ПДБ весь день волновались то из-за одного, то из-за другого, не­прерывно трезвонили телефоны, и приходилось, хочешь или не хочешь, по нескольку раз в день разговаривать с начальником сборки Гаршиным.

Когда Валя впервые, зажмурив глаза, позвонила ему, чтобы проверить, поступила ли на сборку партия лопа­ток, Гаршин еще не знал, что она работает в ПДБ, и с любопытством спросил:

— А кто говорит?

— Дежурный диспетчер, — строго ответила Валя. — Получили вы три набора лопаток?

— Получили, товарищ дежурный с очаровательным голосом, — сказал Гаршин. — Можно узнать ваше имя?

— Валентина Федоровна, — еще строже сказала Валя и повесила трубку.

В тот же день Гаршин узнал, кто такая Валентина Федоровна, попробовал установить мир и назвал ее Ва­лечкой, но Валя сухо поправила:

— Меня зовут Валентина Федоровна, — и опять по­весила трубку.

Два дня спустя он остановил ее в садике возле цеха, покорно и добродушно назвав ее Валентиной Федоров­ной.

— Я давно хотел сказать вам, Валентина Федоров­на. Вы не сердитесь. Мне было очень тяжело, и я не­вольно обидел вас. Если бы вы знали...

— А зачем мне знать? — твердо возразила Валя, хотя сердце ее колотилось так, что, казалось, по всему са­дику слышно. — Что бы ни было, я рада. Это спасло меня от ошибки.

Круто повернувшись, она ушла. Со стороны можно было понять, что девушка щелкнула по носу бывшего поклонника, и только одна Валя знала, каких усилий стоило ей так поступить.

Теперь она сидела в комнатке комсомольского бюро, заново переживала свое торжество над Гаршиным, с удивлением понимала, что былого трепетного, всепро­щающего чувства к нему уже нет... и смотрела на Арка­дия Ступина, стараясь разобраться, что же это такое — отношения, связавшие ее с этим парнем, не похожим на других.

Аркадий, Николай Пакулин и Федя Слюсарев сиде­ли за столом и делили бригаду. Николай заранее составил списки трех бригад. Валя видела эти списки и счи­тала, что все учтено и предусмотрено, остается только принять и выполнить. Но Аркадий и Федя почему-то ожесточенно возражали, голоса их повышались до кри­ка, лица краснели, так что казалось — все трое вот-вот перессорятся насмерть.

Шум, доносившийся из цеха, мешал Вале расслы­шать, в чем дело. До нее доходили лишь обрывки фраз:

— А я говорю — несправедливо и неправильно! — Это крикнул Федя.

— Если я бригадир, так я и хочу... — Это — Арка­дий.

— Играть — так на  равных! — Это — снова Арка­дий.

Николай возражал рассудительно и чуть насмешли­во, но в ответ опять вскрикивал Федя:

— Несогласен!  

И Аркадий, презрительным движением отбрасывая списки, перекрывал шумы цеха раскатистым:

— Отказываюсь, вот и все!

Валя вспоминала робкую тень, когда-то маячившую возле Аларчина моста и подстерегавшую ее на останов­ках, у ворот, в Доме культуры — везде, куда бы она ни пошла. Она вспоминала вечер, когда он без спросу во­рвался к ней, не только в ее комнату — в ее жизнь и душу он тогда ворвался без спросу. Она перебирала в памяти все, что было после того вечера. И удивлялась, что вот он сидит тут, не оглядываясь на нее и, возмож­но, не думая о ней, и что он самый близкий ее друг, а отношения их так запутаны, что невозможно разо­браться, и уж совсем невозможно предсказать — чем все кончится.