Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

— Не успеем. А дождь пройдет стороной.

Впереди и справа небо оставалось чистым, и не верилось, что приближается гроза, а сзади все потемнело, и с черных низких туч через кровавую полосу неба к земле потянулись уже мутные космы дождя.

— Быстрей, быстрей тогда! — сказала Таня.

Дождь настигал их, на дорогу упали первые крупные капли, и они побежали.

— Спрячемся! — крикнула Таня, сворачивая на жнивье. — Зароемся.

В скирде кто-то отсиживался до них. В соломе была вырыта широкая нора, и они забрались в углубление. Рванул ветер, взметнул кверху, закрутил в жгут пыль, разворотил копну соломы, и сразу пошел мелкий, тихий дождь.

— А если надолго?

— Отсидимся, — сказал Касаткин.

Громы ходили где-то вдали, а здесь все заполнилось равномерным шелестом мелкого дождя. Пахло соломой и пшеницей, и сидеть в сухом было тепло и уютно.

— Говорите что-нибудь, — попросила Таня. — Говорите. А что вы рисуете?

— Пишу… В основном пейзажи.

— А как?

— Сначала наброски, этюды, эскизы, а уж потом — картины.

— Большие?

— Всякие.

— И много у вас картин?

— Много.

— А можно их увидеть?

— Будет выставка — приглашу.

— Обязательно. Обязательно!..

Касаткин вдруг вспомнил, что сегодня не брался ни за карандаш, ни за кисти — а такого с ним давно, очень давно не было, — и потер с досадой руки. Привычно прищурившись, вгляделся в дымное за дождем жнивье и такой же дымный лес на краю поля.

Но почему он не захватил с собой этюдник?! Достал бы сейчас кисти, краски и стал бы писать! Можно было бы начать портрет.

Вздохнув, он повернулся к Тане.

— Вы знаете, что такое счастье?

Таня поглядела на него озадаченно.

— А разве вы не самая счастливая, когда сидите за роялем? Труд, который дорог тебе, без которого жить не можешь, — это и есть твое счастье. Все остальное преходяще, мелочно, ничтожно…

Он вспомнил о прерванной работе над картиной и умолк, задумавшись. Потом взглянул на Таню — ведь она пианистка, с ней можно говорить об искусстве, и ей будет интересно, и она все поймет…

И он загорелся и начал говорить о живописи, все больше увлекаясь.

— Человек — он полон музыки, — говорил Касаткин, — только тоньше любого инструмента, чувствительнее. Все-все — и вот этот дождь, и этот гром, — все отражается на его чувствах, на его настроении — вот человек… А если человек живет искусством, искренне отдается ему весь и чувства свои выливает в звуках, в красках, — он обогащает других, он творец, он счастливейший из людей!..

Касаткин умолк на минуту, всматриваясь в даль, и вслушиваясь в самого себя, и думая, что настроение его сливается сейчас с состоянием природы, и надо запомнить это, и написать потом это жнивье, и этот стог, и этот дождь, и Таню…

— Говорите. Говорите, — сказала Таня. — Вы интересно говорите.

— Я не могу без живописи, — сказал Касаткин. — Хотя порой ненавижу ее… Кажется иногда, что все средства в живописи использованы, исчерпаны и невозможно сказать что-то новое, свое… А это мучительно. Руки в такие минуты опускаются. Но сейчас, сейчас я верю в необыкновенное будущее живописи! Вы слышали о голографии? Это чудо! Настоящее чудо! Оно перевернет вскоре все вверх ногами — и в науке, и в технике, и в культуре! А изобразительное искусство — спасет! Возродит! Поднимет на небывалую высоту!..

— Как-как? Голография?

Он увидел вопрошающие Танины глаза и начал что-то путано объяснять, но вдруг заметил, что Таня глядит на него, скосившись, и улыбается.

— Что? Неинтересно? Непонятно?

Она закрыла лицо ладонями и захохотала.

Касаткину показалось, что она смеется над ним.

— Не о том говорю? Да?

— Нет-нет. О том.

Таня, продолжая хохотать, откинулась назад, приподнимая белые, круглые колени. Там, где колени были сжаты, Касаткин заметил на ее ноге розовое пятнышко.

«Как у ребенка», — подумал Касаткин, и снова его охватило чувство соприкосновения с юностью и чистотой.

— Говорите, говорите. Интересно, — сказала Таня и, пригнувшись, закрыла себе ноги соломой.

Он с трудом сдержался, чтобы не сбросить солому.

— Вы умеете говорить, — сказала Таня. — Умеете.

Касаткин вздохнул.

— Голография — это будущее. Недалекое, но будущее, а пока художник ограничен, мечется, ищет, и доходит до полной абстракции, и возвращается к изначальному…

— К изначальному?

— Да, к тому, с чего начинали в каменном веке, в наскальной живописи. Но это уже насилие над собой, а всевозможные абстракционизмы, ташизмы… вообще бесплодны, потому что искусство рождено жизнью, и все в нем должно быть на реальной основе.

Дождь усилился, капли начали падать на руки, и Касаткин с Таней зарылись поглубже, теперь они сидели, прижавшись друг к другу плечами.

— Ой! — сказала вдруг Таня. — В глаз что-то попало! Достаньте быстрей!

Касаткин склонился над ее лицом, уголком платка вынул соринку из глаза. Таня поморгала:

— Вроде еще колет. А может, и нет.

— Давайте посмотрю, — сказал Касаткин.

Таня опять подняла лицо, и он опять наклонился над ним, и тогда увидел близко от себя ее пухлые приоткрытые губы, и тогда разглядел, что глаза у нее серые, а волосы подкрашены. Вспомнил ее фигуру — широкую в бедрах, подумал вдруг, что, может быть, не такая уж она юная и чистая, как ему кажется… Другой на его месте стал бы сейчас целовать ее…

— Нет, — Таня потрясла головой, — ничего там нет, не колет.

— А что, если бы я вас поцеловал? — сказал Касаткин.

— Что вы?! Нет-нет.

Она прыснула и отвернулась, но Касаткин тут же увидел ее насмешливые, скошенные на него глаза.

«Как я смешон в ее представлении! — подумал он. — Ударился в рассуждения!..»

— А дождь кончился, — проговорила вдруг Таня. — Пойдем?

Касаткин промолчал, и тогда она встала, отряхнула с платья солому.

— Романтика! Правда? — в голосе ее Касаткину послышалась насмешка.

Пролившийся дождь впитался в пыль, и ноги ступали на твердое, стерня вдоль дороги, копны соломы побурели, а тьма сгущалась быстро, и скирды, дальние деревья чернели силуэтами, пахло дождем, пылью, над лесом блистали зарницы — далеко где-то шла гроза, а здесь было тихо.

— Сколько тебе лет? — спросил Касаткин, переходя вдруг на «ты». — Девятнадцать?

— О-о, если бы! — сказала Таня. — Мне уже надо скрывать свой возраст.

— Не больше двадцати. Так?

— Я же сказала: мне надо скрывать возраст.

Касаткин отстал, вычесывая из волос солому. Она дождалась его. Он скорее угадал, чем разглядел выражение ее глаз — открытый, простодушный взгляд, — решил, что все-таки ей нет и двадцати, и почувствовал, как меняется выражение ее глаз.

— Странный вы… Со мной такое творится!..

Она захохотала, вдруг толкнула Касаткина и припустилась бежать. Он догнал ее, она отпрянула в сторону.

— Извини, — сказал он.

— За что?

Она опять оттолкнула его, и опять побежала, и снова отскочила, когда