Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

class="p1">И вот я иду этими лугами и чувствую боль в груди… Потом останавливаюсь: издали узнаю этот бугор, эти косматые березы на бугре — корявые стволы, сухие торчащие суки, обломанные, мертвые верхушки. На этом бугре, меж двух проселков, старое сельское кладбище. Там — отец.

Воехра

Всю неделю твердила Лена, что в субботу они уедут на два дня в лес за черникой — год урожайный, весь город тащит корзинами ягоды. Касаткин слышал и не слышал, о чем говорит жена, не возражал ей, потому что работа у него не клеилась и ему все равно было, куда ехать и зачем. Но в пятницу, в канун поездки, когда Лена ни о чем уже больше не думала, кроме черники, Касаткин вдруг ощутил, что может наконец закончить картину, которую последние месяцы не снимал с мольберта, подолгу простаивая перед ней ежедневно без всякой пользы.

Весь день он работал, с радостью сознавая, что нашел-таки то, что чувствовал постоянно, почти видел и что никак не давалось.

На холсте была изображена река. Солнце село, деревья за рекой стояли черными силуэтами, за деревьями проглядывала синяя кайма леса и золотые вечерние облака, а впереди была широкая заводь, от края до края залитая отражением огненного закатного неба.

Когда Лена вернулась с работы, Касаткин, усталый и счастливый, сказал:

— Два-три дня — и все, закончу.

— Вот и хорошо, — беспечно ответила Лена. — Вернемся — закончишь.

— Нет, — сказал Касаткин. — Я никуда не поеду. Не могу.

Вот тогда и началось это. Лена расстроилась, обиделась на него.

Он не как все, и жить с ним невозможно. Он каторжник, и с ним она сохнет. Они никуда не ходят, к себе никого не приглашают — нельзя: квартира забита холстами. Сам он всегда зачуханный, перемазанный, а толку с его пачкотни никакой — ни славы, ни денег…

Касаткин взорвался. Закричал, что он неудачник, а раз жене хочется сладкой жизни, пусть ищет себе другого, удачливого. Пусть уходит…

По натуре своей он был человек мягкий, всегда уступал Лене, и когда вдруг закричал, она с любопытством уставилась на него. Усмехаясь, выждала, когда он умолкнет, и как-то сразу успокоилась. Выложила из корзины половину всего, что было закуплено для поездки, проговорила негромко:

— И без тебя съезжу, конечно. А о том, что сказал, еще пожалеешь. Пожалеешь.

И ушла.

Касаткин представлял себе, как Лена одна явится к Виктору и как они укатят на «Запорожце» в Мещеру за ягодами. Место Касаткина рядом с Виктором займут корзины, а Лена всю дорогу будет шептаться на заднем сиденье с Варей, женой Виктора. Будет жаловаться на Касаткина…

И он видел Лену, ее вьющиеся каштановые волосы, светлые карие глаза, которые почему-то смеялись…

Лена красива. Очень красива. А у Касаткина внешность самая обыкновенная — волосы неопределенного цвета, нос ни к черту. Одни глаза, пожалуй, приметные — косо поставленные, зеленоватые, с острым, оценивающим прищуром. Но чего стоят глаза, если у тебя заурядная внешность!..

Касаткин часто удивлялся, как это Лена пошла за него, и гордился, что она — его жена, но теперь, поссорившись с ней, он думал, что сделал глупость, женившись на Лене. Такой женщине нужен совсем другой муж, такой, который бы дышать на нее боялся. А ему нужна не такая жена. Лена не понимает его, мешает ему, отбивает его от работы, в которой весь смысл жизни.

Он взялся было за палитру, постоял перед мольбертом, настраивая себя на работу, думая о том, с чего начнет завтра и как будет писать, но душевное равновесие, необходимое для работы над этой картиной, было утрачено, и он понимал, что и день, и два может топтаться теперь с кистями в руках, а толку не будет — раздраженность его обязательно выльется на холст, и картину он испортит…

Что за жизнь у него! И зачем ему эти мучения?!. Ни выходных у него, ни праздников. А другие наслаждаются жизнью — кто за ягодами ездит, кто на рыбалку… Он ни разу на озере не был, на Воехре, а там, говорят, хорошо ловится рыба, растут белые лилии…

С попутной машины Касаткин слез на шоссе, потом километров пять плелся проселком. На базу рыболовов-любителей пришел ночью, в темноте, в моросящий дождь, и не видел, какой тут лес и хорошо тут или плохо, — сразу завалился спать. Под утро его раз за разом трижды будил треск мотоциклов — к озеру собирались ранние рыболовы. Зорьку Касаткин проспал и выбрался на крыльцо, когда солнце взошло и было уже тепло.

База стояла в сосновом бору. К озеру через топь вели хлипкие дощатые мосточки, на которых едва можно было разминуться при встрече. От туч, затянувших с вечера небо, не осталось ни облачка, а лес, промытый ночью дождем, исходил пьяными запахами, напитывая воздух белесым теплым туманом, и Касаткин, выйдя на крыльцо, сразу захмелел от этого высыхающего белесого тумана, от этих лесных запахов и подумал, что не зря перся в такую даль, таща на себе удочки, спиннинг, этюдник с холстом и красками и рюкзак, доверху набитый всякой снедью. Здесь он забудет и про жену, и про их размолвку, и время не уйдет у него зря — с лодки он будет писать для картины этюды…

Когда он собрался уже взвалить на себя в дополнение к тем грузам, которые принес сюда, еще и весла и двинуться со всем багажом к озеру, послышалось треньканье велосипедных спиц, и мимо базы, взглянув на Касаткина, проехала велосипедистка.

Касаткину показалось, что глаза у девушки необыкновенной небесной синевы, хотя позднее он разглядел, что никакие они не синие, а просто серые, и еще представилась она ему ослепительной блондинкой, а потом он понял, что волосы у нее светло-русые и она выбеливает их перекисью водорода, и это заметно там, где волосы отрастают…

Желание писать портрет этой девушки овладело Касаткиным сразу и окончательно освободило его от груза прежних забот.

Работая, Касаткин всегда дорожил первоначальным своим видением каждой вещи и стремился, чтобы его полотна несли в себе этот заряд, усиленный и обогащенный цветом и светом. Во всем облике промелькнувшей мимо него девушки, в том, как она поглядела на него, в ее открытом, доверчивом взгляде, в улыбке — радостной, полной беспредельной веры девушки в свое счастье, — во всем этом Касаткину увиделся образ самой юности, самой чистоты, и Касаткин с радостью подумал: «Вот, вот что надо писать!»

Вдоль берега озера росла черная ольха, сам берег утопал в осоке, и неприятно было, наверно, пробираться через эту осоку по вязкому илистому дну к воде, но