Узелок Святогора - Ольга Михайловна Ипатова

гостья, которая беззаботно пользуется бесценными хозяйскими вещами, пока… пока не позовут ее домой, в черную бездну… Темнота постепенно опускалась на нее все ниже и ниже, и огромная жалость к себе, к людям, чей век короток, как молния, охватывала ее. В такие минуты она тихо плакала, а наплакавшись, наконец засыпала.

Как-то ночью она неожиданно проснулась словно от толчка, и первое, что зазвучало в ее ушах, были слова Сирены: «Ничья…»

В первый раз она поняла их по-настоящему, всем сердцем — эти невероятно жестокие и вместе с тем справедливые слова, сказанные так просто, словно речь шла о чем-то совсем обыкновенном.

Тонкий, прозрачный серп молодого месяца стоял высоко над городом, и прозрачный желтоватый свет его обтекал темные силуэты домов, не достигая земли. Одиноко светилось окно в далеком доме; тускло блестел прямоугольник площади.

Глубокая, безмерная тоска придавила Веню. Люди спали, их было так много, но никто не хотел ничего о пей знать. «Ничья!» — эхом катилось по земле: по узким, упругим тропинкам, застланным хвоей; по дорогам, где иссохшие колеи держат жгуты оброненной соломы, постепенно превращающейся под колесами в коричневое месиво; по этим тусклым асфальтовым улицам, вдавленным в землю тысячами тяжелых машин…

Внезапно какой-то сдавленный, почти неслышный звук донесся из коридора. Веня прислушалась, потом закуталась в одеяло, сунула худые ступни в жесткие тапочки и открыла дверь палаты.

Тускло освещенный лампочкой, пустой коридор более чем когда-либо напоминал те средневековые времена, когда здание было монастырем: по выгнутому, ребристому потолку, который на всем протяжении коридора распадался на несколько выпуклых четырехугольников, соединенных в центре, трепетали тени, и казалось, что от толстых каменных стен, заштукатуренного потолка веет чем-то грозным, словно эти стены могли вдруг сомкнуться и навсегда заточить все живое. Днем можно было рассмотреть под облупленной штукатуркой выпуклый каменный крест; внизу, от склада, шел подземный ход, огороженный решеткой, — его закрывала массивная дверь, обитая железными полосами.

Веня медленно кралась по коридору, вслушиваясь в тишину. Возле туалета она внезапно остановилась, потом осторожно потянула за ручку.

Дверь открылась, и женщина в длинном выгоревшем халате, которая стояла, уткнувшись лицом в стену и заломив руки, повернула голову. Веня узнала Нелю Абросимовну. Узнала с трудом: смуглое лицо ее с глубокими провалами вокруг глаз было искажено страхом и отчаянием, а волосы висели прядями, словно их только что трепала чья-то безжалостная рука.

— Ну чего тебе? — не глядя на девочку, спросила Неля Абросимовна.

— Я… я ничего, — отступила назад Веня.

Неля Абросимовна посмотрела на нее, и что-то доброе мелькнуло в глазах, еще недавно таких чужих, отстраненных. Она глубоко вздохнула, наклонилась над краном, из которого текла вода, провела по лицу мокрой рукой.

— Не бойся, — сказала она. — Меня нечего бояться. Это я сама тут… запаниковала. Еще бы… Жить-то осталось всего ничего. Месяц… может, чуть больше…

— Что вы! — Веня почувствовала, что холодеет. — Доктор говорил, вам скоро станет легче.

— Да, потому что жизнь исчерпала себя. Я это чувствую. Чувствую, как пропадает гнев, как захватывает вялость, приходит смирение. Это — смерть. Проклятая! — повысила она голос. — Никогда не думала о ней, не боялась, не хныкала. Делала свое дело и смотрела вперед. А она меня высматривала. И высмотрела! И когда — когда мне надо еще год, ну два, и тогда бы я по крайней мере ушла спокойно, я бы знала, что прожила не напрасно, что-то оставила после себя!

Веня знала, что Неля Абросимовна работала прежде на кафедре радиационной химии в Минске, а когда заболела лейкемией, приехала сюда, в родной город, где жила ее мать — высокая, молчаливая полька с аккуратной седой прической. Неле Абросимовне приходило много писем от коллег. Бывшие одноклассники, приходившие навестить Нелю, называли ее «Склодовской-Кюри», и она всегда была веселой, ровной, глядя на нее, нельзя было подумать, что она обречена и знает об этом.

— Ты слышала, малышка, изречение: «мыслящий тростник»? Хотя что я спрашиваю, откуда тебе знать Паскаля! Знаешь, как страшно чувствовать, что тебя связали но рукам-ногам и водят бритвой по горлу, и она впивается все глубже и глубже… И вот-вот перережет дыхание… Да что ты! — Она только сейчас заметила мертвенную бледность на Венином лице, подхватила ее, обняла за плечи, подставила ладонь под вялую струйку воды и смочила Вене лоб.

— Девочка моя, извини! Извини меня, дуру. Что ж это я? Ну, лучше?

— Ничего, Неля Абросимовна. Это вы меня…

— Пойдем в палату.

Неля Абросимовна легонько подтолкнула Веню, ее тапочки зашлепали по линолеуму. Возле самой палаты она остановилась и шепотом произнесла:

— Торопись, девочка. Жить торопись, делать свое дело. И все же… Не шути с жизнью, не отвергай ее дары. Люби ее, преклоняйся перед ее радостями — слышишь меня? Пробуй ее — на вкус, на слух, ощущай ее… О, Венечка, милая… Как я завидую тебе…

В начале октября Веню должны были выписывать.

— Недельку еще подержим, чтобы убедиться, что ты нам больше сюрпризов не поднесешь, — сказал Вячеслав Степанович и добавил что-то по-латыни. Потом удивился: — Ты что молчишь? Не рада?

— Рада, — вяло сказала Веня, равнодушно глядя на ватагу студентов, окружающую Вячеслава Степановича.

С утра шел дождь, и парк перед больницей, желтокрасный, пышный, обвял, постарел. Отчетливей стали видны темно-серые и коричневые стволы огромных деревьев, прежде скрытые зеленью. Тонкие плети дождя падали и падали вниз, прибивая к земле листья. Веня, обернув вокруг себя колючее одеяло, торопливо прошла по асфальтовой дорожке, углубилась в парк, утопая тапочками в глине, и зашла в беседку под кряжистым тополем, уже облезшую от дождя, с вырезанными и почерневшими надписями на скамейках, где в углу намело целый ворох отсыревших листьев, заскрипевших под ее ногами. Веня не знала, почему ей так хотелось сегодня в парк вопреки суровому приказу не выходить из палаты, но она неприметно проскользнула мимо дежурной, рассчитывая так же тихо и ловко вернуться назад.

Она порядком замерзла, но упорно не хотела уходить и сидела, молча глядя перед собой. Когда ее нашла нянечка, одеяло было уже сырым и тяжелым, а ноги совсем застыли в тонких тапочках. Нянечка, найдя ее, громко и визгливо выругала беглянку и, бесцеремонно ухватив за одеяло, повела к Вячеславу Степановичу. Тот корпел в кабинете за какими-то бумагами. Увидев их, отложил бумаги, попросил Веню сесть и некоторое время молча смотрел на нее.

— Есть у тебя кто-нибудь из дальних родственников? — спросил он наконец.

— С чего вы взяли, что я не хочу возвращаться в интернат? — вопросом на вопрос ответила Веня, угадав его мысли, и он, удивленный, подтвердил:

— Не