Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Острая жалость к ней мгновенно вытеснила раздра­жение. Он представил себе, что было бы с Асей, если бы его не стало. Чем она жила бы? За что уцепилась бы в новом горе? Яснее, чем когда бы то ни было, он по­нял, что у Аси нет никого и ничего в жизни, кроме не­го, что она существует при нем, как хрупкое растение, обвившееся вокруг чужого крепкого стебля, — подруби стебель, и оно упадет. Неправильно, неправильно и страшно за нее. Но что тут можно изменить? Как на­учить ее жить иначе? Да и научишь ли?..

Полина Степановна поставила на стол горшок с ды­мящейся рассыпчатой кашей. Профессор наливал в тол­стые фарфоровые кружки молоко.

— Вот лучшая пища на свете, — говорил он, разда­вая кружки. — Ешьте побольше гречневой каши, Асень­ка, и закаляйте нервы. Вашему супругу — путь-дорога большая, вам нужны крепкие ножки, чтобы топать ря­дом.

Ася с безграничной влюбленностью смотрела на му­жа, до нее дошла только одна мысль — профессор ценит его, профессор предсказывает ему большое будущее.

— Ладно уж, — смущенно сказал Воловик, под шуткой скрывая волнение. — Я ее в заплечный мешок посажу. Она легонькая.

6

Последние пять дней июня были рассчитаны по ча­сам и минутам — к ночи тридцатого вторая турбина должна была пройти стендовое испытание, и тогда цех мог рапортовать о выполнении июньского стахановского плана точно в срок.

На сборку стекались последние узлы и детали. По цеху то тут, то там гремел голос Виктора Гаршина; по­сле выговора директора Гаршии ненадолго присмирел, но теперь ему было некогда выбирать выражения, и сно­ва его зычная ругань звучала на участках, и в горячке на нее не обижались, а только посмеивались:

— Включился наш громкоговоритель!

Полозов морщился и при встречах с Гаршиным про­сил сквозь зубы:

— Перестань.

Его раздражала атмосфера «аврала», которую созда­вал начальник сборки. Он гордился тем, что цех вошел в график и в завершающих работах по второй турбине ясно ощущается почти бесперебойный ритм. Сам Поло­зов уже не бегал по участкам, как раньше, и не «нави­сал» над рабочими с просьбой «постарайся, дружище», о чем иронически вспоминал на собрании Коршунов. Зато на оперативных совещаниях начальники участков и мастера боялись колючих замечаний Полозова, а Ба­бинков жаловался друзьям, что Полозов «всей тяжестью навалился» на ПДБ.

С утра до вечера похудевший и утративший свое красноречие Бабинков осипшим тенорком давал сведе­ния наверх — заводскому диспетчеру — и запрашивал сведения снизу — с участков. Держа перед глазами памятку, он названивал снабженцам насчет баббита для третьей и крепежа для второй турбины, выяснял, отгру­жены ли отливки с металлургического завода для чет­вертой, заказаны ли вагоны для отправки первой.

Ничто не шло само собою, ни про одну деталь, мате­риал, инструмент нельзя было сказать, что они катятся как по маслу, но тем приятнее было Бабинкову, что они не застревают. Мысленно он много раз на дню красно­речиво хвастал тем, как он что-то обеспечил, чему-то по­мог, кого-то подстегнул... Но не успевал он открыть рот, чтобы похвастать, — звонил телефон, и опять где-то что-то «горело» или «затирало», и Бабинков начинал на­званивать в цехи, в дирекцию, старшему диспетчеру.

— Это ты, Бабинков? — переспрашивали начальники участков, удивленные его необычной краткостью и дело­витостью.

— Глядите-ка, человеком стал! — с удовольствием отмечал Ефим Кузьмич.

Но Полозов приходил к Бабинкову только проверять и требовать, замечал каждую оплошность, а достижения принимал как должное.

— Знаешь, Леша, — однажды, разозлившись, сказал Бабинков, — если ты думаешь, что я могу стать чем-то вроде автоматического регулятора...

— Ну, что ты! — ответил Полозов, дружески сжимая его пальцы, ухватившиеся за телефонную трубку. — Ни­когда я тебя не унижу таким сравнением: ты же чело­век — значит, гораздо умней и оперативней!

И ушел, посмеиваясь, — он знал, что злость пойдет Бабинкову на пользу, вытесняя склонность к болтовне и уступчивости.

Фактическое руководство цехом в эти решающие дни как-то само сосредоточилось в руках Полозова — долж­но быть, потому, что он был спокойней и уверенней всех.

Любимов вовремя появлялся там, где было нужно, вдумчиво решал вопросы, с которыми к нему обраща­лись, председательствовал на «оперативках» и догова­ривался с директором и главным инженером тогда, ко­гда это требовалось. Из цеха он почти не уходил, но ино­гда закрывался у себя в кабинете и говорил секретар­ше:

— Без крайней надобности — никого!

И секретарша заученно твердила всем, кто хотел пройти к начальнику цеха:

— Говорит с директором по телефону. Зайдите позд­нее.

А Любимов ни с кем не говорил. Прикрыв глаза, он сидел за своим столом и ничего не делал. Это не было ни отдыхом, ни раздумьем, — странная апатия охваты­вала его временами, такая апатия, что ни глядеть на людей, ни выслушивать их, ни решать какие-либо во­просы он не мог. Кабинет становился в такие минуты единственным его прибежищем, где можно ненадолго ото всех укрыться, — даже дома такого прибежища не было, потому что Алла Глебовна тотчас начала бы тре­вожно расспрашивать и строить предположения, что его обидели, обошли, не сумели оценить. Алла Глебовна говорила: «Они тебя заездят», «вы все какие-то ненор­мальные», «я тебя давно прошу — уходи с завода». А он любил завод. Он не представлял себе, как он стал бы жить без повседневных проблем и трудностей произ­водства, без волнующей радости стендовых испытаний... Он помнил каждую турбину, выпущенную им, расстраи­вался, если с нею что-либо случалось, и радовался, если узнавал, что она работает без капризов дольше отпу­щенного ей наукою срока. Он гордился тем, что ему до­верено руководство таким ответственным цехом, и рев­ниво оберегал свое доброе имя. Выговоры сверху и кри­тика снизу делали его несчастным. Он готов был при­знать, что чего-то не понял, что новые требования, предъявляемые руководителю, законны и полезны. Он старался выполнять эти требования, но, должно быть, не умел. А в последнее время он чувствовал, что движе­ние, охватившее цех в связи с обязательством красно­знаменцам, перехлестнуло через него, что оно идет не­зависимо от его воли, так что если бы он заболел или умер — ничто не изменилось бы.

Он не понимал людей, окружавших его. Они радова­лись тому, что его пугало, добивались того, что он пы­тался отстранить как «самоубийство». Они настояли на своем — новые сроки стали законом, и теперь любая за­держка с выпуском турбины означала не только нару­шение социалистического обязательства рабочих, но и срыв цехового и общезаводского плана, то есть неприят­ность для цеха и провал для него, для руководителя! Раздумывая на досуге, он признавал, что такое опасное решение целесообразно с государственной, да и просто с деловой точки зрения, но в глубине души не верил, что новые сроки реальны, и томительно боялся, боялся, боялся...

Сидя взаперти в своем кабинете, он прислушивался к разговорам секретарши с посетителями, и каждый громкий голос пугал его как возможный вестник не­предвиденной беды. «Нервы, нервы!» — тут же успокаи­вал он себя, убедившись, что никаких дурных вестей нет.

Зазвонил телефон.

— Георгий Семенович, к нам приехали дорогие го­сти! — весело сообщил Диденко. — Делегация краснознаменских строек! Они уже побывали на генераторном, говорят — дела там весьма хороши. А что у вас? Идете в графике?

Любимов придвинул к себе график.

— В графике. Сейчас начнется посадка уплотнительной втулки и муфты, затем проточка всего ротора и балансировка. Довольно эффектное зрелище для го­стей, — сказал он, заставляя себя приветливо улыбнуть­ся, хотя гости и не могли видеть его улыбки.

— Чудесно! — воскликнул Диденко. — Товарищи пробудут до первого, чтобы присутствовать на испытании турбины. Сейчас они пойдут по заводу и, конечно, больше всего хотят осмотреть турбинный цех.

— Милости просим, — сказал Любимов.

Он еще не отнял руки от телефона, когда дверь рас­пахнулась и без спроса вошла Карцева. Подойдя вплот­ную к Любимову, она еле слышно проговорила:

— Беда... На уплотнительной втулке... волосовины.

Ефим Кузьмич уже вызвал кран, чтобы отправить втулку на сборку ротора, когда лаборантка заводской лаборатории, снимавшая серную пробу, выпрямилась с листком в руке и вполголоса позвала:

— Ефим Кузьмич!

На листке проступили рыжеватые отпечатки змеевид­ных, рясходящихся линий.

— Волосовины, — шепотом сказала лаборантка. Ефим Кузьмич вынул лупу и склонился над втулкой.

На ее внутренней поверхности темнели тонкие трещин­ки. Должно быть, в термической обработке втулку слиш­ком быстро нагревали или слишком быстро охлаждали, сталь перенапряглась и треснула... и теперь это сталь­ное толстое кольцо, такое мощное и крепкое на вид, ста­ло ненадежным: не выдержать ему страшного напряже­ния предстоящей многолетней работы!