Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

там на верхотуре, а им — знай позируй! А я фотографироваться не люблю: улыбка у меня глупая и щель в зубах. И все-таки какая-то моя фотография попала на обложку журнала «Огонек». Вышел журнал, ребята поздравляют, рады. Вдруг получаю письмо от Халимы из Ташкента: «Увидела, обрадовалась, решила написать…» Письмо большое, очень хорошее. И подпись: «Твой лучший друг». Не поверите, ни обратного адреса, ни фамилии, только если осмотреть конверт повнимательнее, то наверху, где ставится штамп «Заказное», можно прочитать: «Горпроект». А-а, думаю, значит, Халима все-таки имеет отношение к стройке!

Иван Васильевич помолчал, видимо, вспоминая что-то.

— Ну что ж, рюмки налиты, — сказал он, встрепенувшись. — Давайте выпьем.

— Прошло три года, — продолжал Иван Васильевич. — Была весна. Мы заканчивали монтаж универсама возле Речного вокзала. Рабочий день у строителей начинается рано, ездить далеко. Нас возили автобусом. Многие ребята из бригады — холостяки, жили в общежитии. Автобус забирал их, потом они заезжали за мной, и мы ехали на объект. На объекте обычное дело: раздевалки, вагончики с инструментом, электрощитовая, тракторы. Все спешат к своим местам. И в это утро было так же: мы подъехали к объекту, и ребята, лениво позевывая, стали выбираться из автобуса. Вчера была получка, и у многих после вчерашнего «обмывания» получки болела голова. Вдруг вижу, из прорабской бежит диспетчер.

— Иван Васильич! — окликает она меня. — Звонил Кочергин. Просил, чтобы вы немедленно всей бригадой, не выходя из автобуса, ехали к нему.

Я, признаться, крякнул, почесал затылок. Кочергин Федор Федорович — это начальник нашего треста. Кто связан со строительством, тот фамилию эту слыхал. Он хоть и хороший мужик, но жизненный опыт научил: если зовут к начальству, будь настороже. Вдруг перебросят на новый объект, вроде Останкинской башни. А это тоже, знаете, какая работенка?! Ой-ой… Передаю слова Кочергина ребятам. Что делать — снова в автобус полезли. Едем в центр.

— Ребята, признавайтесь, как на духу, — говорю, — вчера с получки никто не нашкодил?!

Молчат. Ну, думаю, порядок. Ребята у меня в бригаде дружные, честные; если бы кто нашкодил, признался бы. Других бы не стал подводить. Свернули с улицы Горького в переулок, где находится контора треста. Весь переулок забит автобусами. Машины разных строительных управлений, подрядчиков, отделочников. Захожу вместе с ребятами в зал для совещаний. Полно народу, мужики смеются, курят… Появляется Кочергин. Не один, с ним еще человека три, кое-кого я знаю: партийные работники, не строители. Вид у тех, кто на помосте, в президиуме, неторжественный, а скорее — озабоченный.

Говор в зале затихает.

— Товарищи! — заговорил Кочергин. — Сегодня ночью в Ташкенте произошло землетрясение. Город серьезно пострадал. Имеются жертвы. Московский комитет партии решил оказать пострадавшему городу немедленную помощь. Мы посоветовались вот тут с товарищами (он кивнул на своих спутников) и решили послать на помощь столице Узбекистана лучшие молодежные бригады. У кого есть причины для отказа, скажите об этом начальникам строительных управлений. На сборы и на все согласования — четыре часа. Первый самолет вылетает из аэропорта Шереметьево в тринадцать ноль-ноль. Есть вопросы?

Вопросов не было. Все молча стали подыматься со своих мест. Откидывающиеся сиденья кресел стучали, словно рушились кирпичные стены. Халима! Я не мог сдвинуться с места. Все вышли, а я все стоял посреди зала.

— Иван Васильевич! У тебя скоро летняя экзаменационная сессия. Может, мы тебя заменим? — Гляжу, рядом со мной Кочергин.

— Нет! Нет! — говорю.

И пошел из зала к автобусу.

«Халима… Жива ли Халима?!»

12

Дергачев налил себе еще рюмку; не чокаясь со мной, выпил, ткнул вилкой какую-то закуску и тут же положил вилку обратно на стол.

— Вы бывали когда-нибудь в Ташкенте? — спросил он.

— Да.

Мне пришлось рассказать немного о себе, о том, как я попал в Ташкент. В войну меня ранило на фронте; я долго скитался по госпиталям. Потом меня комиссовали, отправили в отставку. В родном селе были немцы, и я поехал в Ташкент, поступил в университет и год занимался в университете.

— В университете?! — удивленно подхватил Иван Васильевич и внимательно поглядел на меня, словно ожидая подтверждения моим словам: мол, не оговорился ли я?

— Да, в университете. На историко-филологическом факультете. А что?

— Да так. Наши палатки стояли в сквере перед университетом.

— В сквере! Перед университетом?! — Теперь наступило время удивляться мне. Я не сдержался, толкнул Дергачева в плечо. — Так чего же ты замолчал, рассказывай! Как он там, университет, цел, невредим?

— Главный корпус дал трещину. Помните, он был надстроен? Надстройка сделана из шлакоблоков. Они-то и не выдержали. Да что там шлакобетон?! Помните, какие были в городе тополя? Многие старые деревья расщепило, разодрало, как в грозу от удара молнии. Целый месяц все мы, кто пришел на помощь пострадавшему городу — строители, солдаты, колхозники ближайших районов, — только и заняты были тем, что разбирали завалы, дома, которые оказались в аварийном состоянии. Поверьте, спали мы по три-четыре часа в сутки, ели, как на фронте, из котелков; знали только одно: как можно быстрее разобрать завалы, подготовить площадки для начала строительных работ.

У нас зачастую можно услыхать такую лихую полунасмешливую присказку: мол, ломать — не строить! Скажет наш мужик и с маху ударит заступом. Но за месяц, пока мы сносили пострадавшие от землетрясения дома, я понял, что эта присказка не по мне. По моему характеру — строить лучше, чем ломать. Когда я строю, то устаю, выматываюсь. Но я счастлив. Ложусь и просыпаюсь с хорошим настроением. Каждый раз, возвращаясь с работы, оглянешься назад — четкими рядами стоят блоки. Их не было, когда ты шел сюда утром. Прошла неделя — высится уже этаж! Глядишь, стоит красавец дом. Его не было на этой улице, когда ты пришел впервые… А ломать — бог ты мой, сердце кровью обливается. На тросе вместо ковша «баба». Крановщик — в поту, в пыли — бьет этой «бабой» по стене, а на стене портрет. Обрушилась лестница; висят вышедшие из пазов балки; отскочила штукатурка с потолков, а эта жиденькая рамка с поблескивающим кусочком стекла уцелела. Крикнешь крановщику: «Стой!» Вскочишь на балку, снимешь портрет со стены, поглядишь: не Халима ли? Нет, не Халима. Постоишь наверху в забытье… Сверху, через забор, которым отгородили пострадавший дом, видна мостовая, а за ней тротуар той, противоположной, стороны. На тротуаре полно народу. Снуют туда-сюда люди. У них свои заботы, свои обязанности. Может быть, и Халима идет в этой толпе. А может, уже и не идет… Ну, зачем же так, возразишь сам себе. Может быть, она вообще никогда по этой улице не ходила?! Ну, если не по этой, то по Пушкинской-то