Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

class="p1">И мы зажевали – не спеша и не вдумываясь во вкус.

– Я все думаю, – проговорил с полным ртом Савватий Саввыч, – отчего нету человеку благорасположения на земле. Живешь – и жмет где-то в нутре, аж сузиком всего сводит. Жизнь не в талию пришлась человеку…

– Погоди, придется. Отожгем, приколотим, разошьем ушивки и вновь сошьем – и будет всем удобь. Шили нам сюртуки, а мы мужики. Вот каково дело. Пока жив, всякое приспособленье для хорошей жизни устроить допустимо. А теперь революция – нам ветер взад.

– Это все допустимо, – проглотив картошку, сказал Савватий Саввыч, – недопустимо знаешь что? На небо залезть, да пупок с пуза на лоб перенесть, да еще кочетиное яйцо снесть. Мужик пужался всего – оттого и жизнь была малопитательна. Бей в морду с отжошкой всякую супротивщину – на душе поблажеет и на дворе погожей станет.

Веселый свет загорелся в хате от легкого дыхания мысли, легче всякого высокого газа и душевного духа. Вот он ветер – настоящая жизнь. Заскрипела тяжелая снасть силы, злобы и просторного ветра богатой воли.

– К лету уйду отсель, – сказал сам по себе Савватий Саввыч.

– А куда? – спросил я.

– Так, блукать пойду. Человеку надобно продвижение, а не хата и не пшено… Тебе кашки не положить?

– Благодарю. Не уважаю пшено.

– Гляди сам. У соседа баба готовит мне. Куфарь обстоятельный – семь годов у господ служила.

Говорили еще долго о всяких далеких, протяжных для мысли вещах. На дворе зашумела метель. Тощий прут в смертном ужасе хлестал в застланное, замороженное окошко. Мы съежились, заслушались и поснули, как провалились пропадом, изморившись за день жить. Поснули, засопели – и сразу завоняло луком.

Ночь на дворе осиротела и метель стихла: не для кого.

Тихо стояли в плетневой огороже под соломенной крышей одурелые коровы, и высапывал взад-вперед возгрю годовалый бычок, не догадываясь как и что.

В мире было рано. Шли только первоначальные века.

На другой день я рано уехал дальше по существенным делам.

<1926>

История иерея Прокопия Жабрина*

Жил он в уездном обыкновенном советском городе, весьма смиренном. Здесь даже революции не было: стали сразу быть совучреждения, для коих мобилизовали по приказу чрезревуштаба местных барышень, от восемнадцати до тридцати лет от роду, дав им по аршину ситца и по коробке бычков – для начала.

Иерей Прокопий жил не спеша, всегда в одинаковой температуре, твердо, как некий столп и утверждение истины. Ибо истина и есть покой. Покой же наилучше обретается в супружестве, когда сатанинская густая сила, томящая душу демоном сомнения и движения, да исходит во чрево жены.

Жено! Ты спасаешь мир от сатаны-разрушителя, знойного духа, мужа страсти и всякой свирепости. Да обретется для всякой живой души на земле жена, носительница мира и благоволения! Аминь!

Хорошо, во благомыслии жил иерей Прокопий. И вот единожды, как говорится в суете, рак крякнул: свою могущественную длань иерей Прокопий опустил на главу благоверной. Была на дворе духота, мухи поедом ели, бога, говорят, нету – так бы и расшиб горшок какой-нибудь. А тут жена Анфиса ходит-сопит, из дому гонит: полы будет мыть, к празднику прибирать. Прокопий, иерей, утром не наелся: пища пошла на оскудение, а день велик – деться некуда, сила в теле напирает.

И совершил Прокопий злодейство.

Жена Анфиса раз – в чрезревуштаб:

– Мой поп Прокопий дерется и власть советскую ругает (сука была баба).

– Как так поп дерется? – спросил комиссар, товарищ Оковаленков. – Арестовать этого неестественного элемента. Дать предписание Учеке!

И стал пребывать иерей Прокопий в затворничестве.

– За что, отец, присовокупились к нам? – спросил его купец Гнилосыров. – Вам тут быть немыслимое дело.

Иерей Прокопий прохаркнулся, прочистил свой чугунный бас:

– Го-го-го! Да всё бабы, стервы, шут их дери!

И стала с этой поры Анфиса носить Прокопию обеды в Учеку, ходит-плачет:

– Товарищ комиссар, отпусти домой Прокопа Жабрина.

– Обождет, – отвечал товарищ Оковаленков, – элемент весьма контрреволюционный. Пускай поступит на службу советской власти – смоет свой позор трудовым подвигом.

Обрадовалась Анфиса, а потом и Прокоп. Должность нашли сразу: в канцелярии чрезуфинтройки.

Прослужил иерей Прокопий месяца два-три: делов никаких нету, скука, дожди пошли на улице.

– Хоть бы живность какую увидеть, поговорить бы с кем, – думал Прокоп, – люди кругом все охальники…

Приучился Прокоп курить: чадит весь день.

Сидел иерей на входящих и исходящих. Придет бумажка, полная тьмы и скудных слов. Долго мыслит над ней Прокопий, потом запишет и опять задумается.

И было три праздника подряд. Анфиса опять начала грызть попа. Тогда он придумал в единочасье: поймал у себя двух вошек и посадил их в пустую спичечную коробку:

– Живите себе на покое и впотьмах.

На другой день взял зверьков на службу. Раскрыл входящий и пустил их на белый лист пастись. Сам пописывает, а глазами следит, как вошки бродят в поисках продовольствия, но тщетно.

Жить стало способней, и радостно одолевалось время бытия иерея.

Но судьба стремительна, и еще неодолимы для человека тяжкие стопы ее.

Через полгода скончался иерей Прокопий Жабрин, журналист чрезуфинтройки. Страшна и таинственна была смерть его: от частого курения образовался в горле иерея слой сажи. И надо же было привезти одному старому знакомому Прокопия, мужичку из дальней деревни, корчажку самогонки, весьма крепкой. Давно не выпивал Прокопий: взял и дернул. Самогон вдруг вспыхнул в нелуженом горле – и загорелась сажа от махорки.

Для иерея наступил час светопреставления, и он скончался, занявшись огнем внутри.

Не от лютых скорбей, не плавающим и путешествующим и не от прочего, а от деревенского жидкого топлива погиб Прокопий Жабрин.

Когда донесли об этом его высшему начальству, товарищу Оковаленкову, тот остановился подписывать бумаги и сказал в размышлении:

– Жалостно как-то, черт его дери! Евтюшкин, выпиши его бабе пуд проса!

<1923>

Луговые мастера*

Небольшая у нас река, а для лугов ядовитая. И название у ней малое – Лесная Скважинка. Скважинкой она прозвана за то, что омута в ней большие: старики сказывали, что мерили рыбаки глубину деревом – так дерево ушло под воду, а дна не коснулось, а в дереве том высота большая была – саженей пять.

Народ у нас до сей поры рослый. Лугов – обилие, скота бывало много, и харчи мясные каждое воскресенье.

Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла разная непитательная кислина, которая впору одним волам.

Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит – в иной