Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Давай, Еня, дадим ей рыжего мерина на четыре дня, а она за это в августе в жнитво пусть нам отработает с серпом деньков двенадцать.

— Можно! — согласился Енька.

— Двенадцать дней! — возмутилась Дарья, — двенадцать дней отрабатывать? Что ты, Михайло! Есть ли крест у тебя на шее? Не много ли будет?

— Крест тут не при чём. Сравни сама: бабья сила или сила лошади? — вмешался в разговор Енька. — Попробуй-ка, перетяни нашего мерина.

Сторговались и на том решили: Дарья или другая из баб отработает за лошадь десять дней.

Верхом на Михайловом Рыжке коренастая низкорослая Дарья сидела как богатырка. Старый хомут, подтянутый шлеёй, не ёрзал на шее лошади, а плотно прилегал к мускулистым плечам. Но одной лошади для обработки пустыря мало. Дарья ещё рассчитывала на помощь Николая Серёгичева. Тот не пожадничает, даст, хотя Сивка у него слабосильна и старовата.

Николай Фёдорович жил о тесной комнате порознь от двух своих отделившихся меньших братьев. Семья у него была большая. В тесноте да в суете Дарья не сразу смогла сосчитать всех его детей. Полдюжины насчитала, потом сбилась, так как дети часто стали выбегать из избы и перемешались с ребятишками соседа Бородулина.

Серёгичев сидел в углу на табуретке и сапожничал. Он отложил работу и освободил для Дарьи место на лавке.

— Садись да хвастай, как с Копытом поживаешь. Вот везение бабе, третьего мужика со света сживает, — пошутил Серёгичев.

— Да, уж везение! С Копытом живём ни шатко, ни валко, ни на сторону, а в общем сносно. Сейчас я без него. Бурлачит… Я к твоей милости, Николай Фёдорович.

Не спеша рассказала Дарья о своих намерениях, о том, как уговорила она двенадцать баб сообща обработать подсеку и посеять лён, рассказала о добытых семенах и о том, что нужны три-четыре лошади для обработки участка.

— А вы хоть пни выкорчевали? — перебил её Серёгичев.

— Нет, мы промежду пнями засеем. Пни нам не под силу. Мешают, правда, но как-нибудь.

— Не как-нибудь, а как следует, нельзя, почём зря, труд затрачивать…

Похвалив Дарью за её предприимчивость и назвав её первой ласточкой в волости, Николай Фёдорович согласился сам на своей лошади приехать помогать в работе артельным женщинам.

Утром у Дарьи Копытиной на подсеке собралась вся артель.

Серёгичев, засучив рукава, без пояса в холщовой рубахе с расстёгнутым воротом, подкапывал, подрубал корни у пней и корчевал железным заступом. Пот лил с него в три ручья. Толстый сосновый пень иногда никак не поддавался его грубой мужицкой силе. Тогда Николай Фёдорович подводил к неподатливому пню сразу двух лошадей и зацеплял за него цинковые постромки. Пень с треском наклонялся, подчиняясь силе лошадей. Выхваченные из земли вместе с разлапистыми корнями, пни оставляли на подсеке взрыхлённые пятна. Так пень за пнём, в четыре дня тринадцать женщин с помощью Серёгичева расчистили, выровняли весь участок и посеяли десять пудов льняного семени.

Дарья была радёхонька. Руки у неё так раззадорились, что хотелось найти ещё такую подсеку и разделать себе на пользу, людям на загляденье. Но и сделанного для начала было не мало. Лишь бы погода простояла хорошая, ни засушливая, ни сильно дождливая. Торжествуя, Дарья оглядела всю засеянную подсеку, потом низко в, пояс поклонилась соседкам:

— Спасибо вам, бабоньки сговорные да на деле проворные, спасибо. А потом, по осени и сами себя вы поблагодарите. Труд наш не пропащий. Ну, бабоньки, — говорила она, — спасибо и, Николаю Фёдоровичу, пособил. Будем ждать хорошего урожая. Что народится — всё нам пригодится…

А Серёгичев, по окончании посева на подсеке, разогревал на костре чайники для последнего чаепития, не переставал восторгаться:

— Твой почин, Дарья, очень дорог. Погоди, будем живы, увидишь: когда частные хозяйчики переведутся, когда всюду труд станет общим, на этой подсеке, вон к тому дереву, прибьют медную доску со словами: «Первый коммунарский участок обработан был артелью Дарьи Копытиной». Шутка ли целое поле! Про вас, бабы, в газете надо пропечатать. Дело-то не маловажное. Причиной тому ты — Дарья. Да ты не красней. Без запевалы и песня не поётся…

К чаю не было сахару, бабы где-то достали две кринки мёду. Вгустую намазали мёдом ломоть хлеба во весь каравай, поднесли Николаю Фёдоровичу.

— На, посластись на здоровье.

— Куда мне столько?!

— Уместится. С мёдом-то и долото проглотить можно.

Дарья расставила на лужайке чайные чашки. Расселись в кружок утолять чаем жажду. Пот прошиб — и ещё пили и, кажется, не напились.

Весёлые возвращались с работы. Хотела Дарья в тот же вечер сама отвести лошадь к Михайле, но Серёгичев, пристегнув Рыжка за повод к своим дрогам, сказал:

— Не беспокойся. Ступай спи-отдыхай. Лошадь я доставлю. И не вздумай потом Михайле десять дней отрабатывать. Жирно будет! Что такую бабу, как ты, в три раза дешевле лошади считает? Хватит день за день, да и того много…

Спускались белёсые, полные кубинскими речными туманами весенние сумерки. В оранжевом небе с огненной россыпью долго горела и не гасла вечерняя заря.

XXVII

Терентий опомнился и спохватился скоро. От Вытегры до Ковжи он спал в каюте сном праведника. Проснулся, с непривычки шумело в голове. Спустился с верхней койки, открыл окно. Свежий воздух и яркий утренний свет, ворвавшись в душную и тесную каюту, быстро его отрезвили. Обуваясь, поглядел он на спящего Косарёва. Тот, неразутый, лежал на нижней койке. Один глаз закрыт, другой, не мигая, смотрит наискось в потолок. Чеботарёв вспомнил, что у Пашки, вернувшегося из немецкого плена, один глаз был стеклянный.

— Пусть спит, — решил Чеботарёв. — Не дело «администратора» беспокоить своего хозяина. Пусть спит, знает ведь, куда ему ехать, а куда ему — туда и мне, стало быть…

Около какой-то пристани, приютившейся между двух высоких берегов за Вытегорским каналом, Терентий запер Косарёва на ключ в каюте и вышел на палубу проветриться.

Солнце поднималось всё выше и выше. За Ковжей-рекой в зелёной роще соловьи начинали свой утренний концерт. И, как бы из зависти стараясь помешать соловьиному пению, слышались крякающие грубые голоса коростелей.

Небольшой винтовой пароход почти бесшумно подошёл к пристани и хрипло свистнул раз и другой. Посадка пассажиров скоро была закончена. К пароходу вдруг подбежали, запыхавшись, парень с девушкой. Девушка тащила в руках плетёную корзину, а парень держал на плече крашеный сундук внушительных размеров. Сунулись они было на пароход, но помощник капитана небрежно отстранил их:

— После отвального свистка посадка