Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Нынче бы нам от такой напасти не выдюжить, — замечает Сухарь, — сыто, видать, жили монахи от трудов наших попихинских старичков, царство им небесное.

Турка не вытерпел, толкает в бок сидящего рядом с ним Ивана Чеботарёва и говорит, покачивая головой:

— У мужика всегда на шее петля: ждём манную, а и пшена не видим. С масленицы, кроме Чеботарёвых, у нас в деревне все мякину жрут. А от этой пищи брюху одна сплошная худоба.

Мужики, помолчав, снова галдят:

— Земля истощала, худо родит.

— Вон у меня тёща тринадцать раз родила, а больше не в силах, — так и земля.

Третий голос из-за спины пономаря:

— Скот морёный, навозу нехватает, семена худы.

Иван Чеботарёв, бросив окурок под ноги, тоже вмешивается в разговор:

— Ремесло да отхожие заработки не дают нашему брату за землю крепко ухватиться.

— Да как ты за землю-то ухватишься, — как бы себе в оправдание ворчит отходник Федя Косарёв, — коли земля-то нас не может прокормить; она хоть, матушка, и толста, да пуста. Хошь — не хошь, а на отхожие идёшь…

Долго и о многом беседуют мужики с пономарем. Николай Бёрдов рассказывает вологодские новости — о том, как там по весне чёрная сотня избивала студентов и как полиция разгоняла за городом политических ссыльных. Косарёв тихонько повествует о беглых каторжниках, которых будто бы видели на рыбкинском и никуличевском заводах, где они исподтишка появляются и даже рассовывают грамоты против царя.

— Рано ли поздно, а всё должно лопнуть, — делает вывод Турка.

— И лопнет, — поддерживает его Иван Чеботарёв.

Пономарю такой разговор не по характеру. Он сопит и, тыча в песок деревянной клюшкой, молча взирает на небо. А оно, чистое, голубое, без единого пятнышка, прикрывает Попиху и весь мир.

Тихо. Слышно, как в затянутом тиной пруде квакают лягушки.

— Смотри, парень! Моё дело — сторона, а распускать язык я тебе не советую, — говорит пономарь Чеботарёву и не сводит глаз с ясного неба.

Наступает неловкое молчание, которое погодя решается по старшинству нарушить Вася Сухарь.

— Нашему брату пикнуть нельзя. Нет, ты вспомни-ка, что библия говорит, — обращается он к пономарю: — «И увидел я всякие угнетения, какие делаются под солнцем; и вот слёзы угнетённых, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила». И ещё сказано в библии: «Лучше бедный, но умный юноша, нежели старый, но неразумный царь, который не умеет принимать советы. Ибо тот из темницы выйдет на царство, хотя родился в царстве своём бедным».

— Мудрые слова, их понимать надобно, — добавляет от себя Сухарь и многозначительно обводит всех старческими глазами. — Смутное время наступает, и всё это давным-давно предсказано, и вот погодите…

Сноса тишина. Лишь льётся певучая речь старика, познавшего древнюю книжную премудрость.

Вечереет. Звеня колокольчиками, вереницей возвращаются сытые и усталые коровы. Позади стада, с длинным хлыстом в руке, вяло шагает утомлённый пастух Копыто. С другого конца деревни в широко раскрытый отвод ватагой идут с Лебзовки ребята и девки.

Три гармониста от плеча и до плеча растягивают золочёные мехи тальянок, играя незамысловатый, залихватский турундаевский «марш под драку»; другие, приплясывая поют:

Мне не в старосты садиться,

Не оброки собирать,

С горя пьяному напиться,

Да до зорьки погулять.

За ребятами в нескольких шагах, ухватившись за руки, цепочкой поперёк всей улицы плавно выступают девахи, плечистые, круглолицые. Одеты они в простые длинные платья: ситцевые, ластиковые, кашемировые, канифасные — всех цветов и красок. На разные голоса они вытягивают, не уступая ребятам:

По селу девчонка шла,

Прокламацию нашла.

Не пилось, не елося,

Почитать хотелося…

— Вишь, какие песни-то нынче; пожалуй, мне пора домой собираться, — озабоченно говорит пономарь.

И, озираясь в сторону подгулявших ребят, он опирается на клюшку. Простившись с попихинским народом, уходит.

— Чего доброго, эти псы подшутить над стариком могут, — говорит он опасливо, глядя на молодёжь.

Вслед за пономарем поднимается из толпы Иван Чеботарёв и обращается к соседям:

— Если кто, мужики, даст мне телегу напрокат, так я пономаря-то, пожалуй, отвезу в приход на своём Бурке.

— Это можно, — сразу же одобрительно отзывается один из братьев Менуховых, — возьми мои дроги и, вези на здоровье.

Пономарь снимает старую, выцветшую шапку и, кланяясь, благодарит:

— Спасибо, мужички, спасибо. Только ты, Иванушка, в Елюнинский пруд меня не завези, — шутит он, искоса поглядывая на Ивана.

Чеботарёв разводит руками и, будучи трезв, смущённо говорит:

— Удивительно: вся волость знает; людская молва — что морская волна…

…Угомонилась Попиха, притихла после праздничного дня. Белая летняя ночь окутала деревню сизым туманом. Где-то вдали, за полями, в болотах и лесах, дымят пожары. Лёгкий ветерок приносит запах торфяной гари. Из перелесков слышатся вечерние переклички кукушек, коростелей и зычный крик филина.

Спит Попиха. Лишь в крайней, ещё недостроенной избе настежь раскрыто боковое окно. На лавке у окна в белой кофте сидит, ожидая мужа из села, Марья. Зажмурясь, она гадает: сводит и разводит руки, стараясь свести указательные пальцы: «Пьяный ли? Трезвый ли? Эх, Иван, будто без него некому пономаря отвезти?».

Спит Попиха. Одна Марья не спит — ждёт мужа.

«Пьяный ли? Трезвый ли?» — снова гадает она и снова прислушивается, высовывая голову в раскрытое окно.

Тишина. Тяжело вздыхая, Марья отходит от окна прочь, к соломенной постели, раскинутой на полу, где, в одной рубашонке, полуголый, спит Терёшка, любимый сынок. Она осторожно и бережно прикрывает его от мух домотканным пологом, целует нежно в лоб — и снова к окну. Слышно, как журчит речка Лебзовка. Ещё глуше стало издалека доноситься уханье филина, даже коростель-невидимка — и тот умолк. А Ивана всё нет и нет. Разные нехорошие думки лезут в голову Марье: уж не угодил ли опять в кутузку? Не пригревает ли его, пьяного, вдова-шинкарка?

Марья отходит в избяную полутьму, роется в стареньком сундуке и с бумажным свёртком в руках идёт к окну, к свету. Она развёртывает бумагу, приближает к глазам затасканную фотографическую карточку. На ней Иван, молодой ещё, с подкрученными усиками, стоит, облокотясь на плечо своей первой жены Ольги, в девичестве Бобылёвой из деревни Полустрова. Вот уже десять лет, как хранит Иван этот снимок подальше от посторонних глаз: как бы соседи, не высмеяли его за то, что у фотографа тогда он допустил ошибку, себя унизил, — надо было жене стоять, а ему сидеть.

Марье взгрустнулось:

«Кто знает, не я у него первая, может не я и последняя. Эта вот, говорят, родов не