Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

присутствии Лары он стеснялся. Игорь Николаевич заказал себе, как и ей, рассольник и бифштекс с жареным картофелем. Выпил рюмку для храбрости: съел все с огромным аппетитом. Но через час ему стало совсем плохо, и пришлось вызывать «неотложку».

Лариса все поняла.

Теперь уж не она была достойна сострадания, а он, Кудинов. Лариса восприняла это как должное и действовала решительно. Она сама пришла к нему на Арбат, когда он, после «неотложки», лежал пластом.

27

С появлением у него Ларисы Владимировны, или Лары, как ее называли все, Игорь Николаевич обрел и потерял одновременно очень многое.

Он обрел — в буквальном смысле — друга.

Эта хрупкая и не очень крепкого здоровья женщина была человеком редкостного самоотвержения. У Кудинова никогда, даже в детстве, не было столь бескорыстного, влюбленного в него друга. Даже мать, особенно в конце жизни, — даже мать, которая любила его безумно, была эгоистична, сварлива. Ирина Сергеевна считала, что она сделала его художником и поэтому он должен посвятить свою жизнь ей. Лариса же, наоборот, считала, что она обыкновенный, маленький человек и, если ей удастся хоть чем-нибудь помочь такому талантливому живописцу, каким был Кудинов: облегчить ему жизнь, быт, сделать более радостным его существование, — то тем самым она полностью оправдает свое жизненное предначертание. Для нее важно было одно: чтобы он ничем другим не занимался, а только писал и писал.

Во имя успеха Игоря Николаевича Лариса отказалась даже от своей заветной мечты — поступить после «Строгановки» на «Трехгорку».

Лариса ухаживала за ним, как за больным ребенком. Она варила ему бульоны, терла на терке картофель и морковь, приготовляла пюре, кисели, стирала, следила за его внешним видом. Одним словом, благодаря ее заботе и вниманию Кудинов и стал тем самым Игорем Николаевичем, каким он расхаживал теперь по залам, своей юбилейной выставки. Он всегда был со вкусом одет; приобрел степенность, в быту его появилась устойчивость, даже респектабельность; у него всегда вовремя были и обед, и отдых, чай с медом и пирогами и прочее и прочее. И при этом строгом порядке ему не возбранялось, когда он хотел, уединиться, побыть одному или еще с кем-либо. Кудинов был свободен: когда хотел, уезжал на юг, к морю. Лариса никогда не спрашивала по возвращении, где он был, с кем. Просто он появлялся в своей комнатушке на Арбате, которую Лара обставила на свой вкус, и всегда его ждали чистое, накрахмаленное белье, на столе — самый свежий бульон, тертые яблоки, сок.

Кудинов принимал ванну, переодевался, обедал, отдыхал и ехал в мастерскую. И по-прежнему придавал своему лицу озабоченное выражение, чтобы Лариса видела, что он много работает. А если не работает, то что-то такое  в ы н а ш и в а е т.

Но Игорь ничего не вынашивал, ибо в последнее время он мало работал. За год он с трудом осиливал два-три небольших полотна — да и те писал неохотно, с трудом. Вымученные, зализанные — они казались копиями. Картины казались копиями еще и потому, что в них не было открытия, которое несомненно должно нести в себе каждое произведение искусства. Не было в них ни новизны темы, ни смелого мазка; смотришь на такое полотно, и кажется тебе, что ты где-то подобное видел.

По обыкновению, приехав в мастерскую, Кудинов отдыхал часик-другой, повалившись на диван и все так же повышенно-чутко прислушиваясь к тому, что происходит там, внутри. При малейшей отрыжке или не дай бог — икоте он вскакивал, искал бутылку боржоми, наливал стакан, пил и снова ложился.

Думалось о жизни: как быстро она промелькнула! Надо же — скоро уже пятьдесят… Игорю невольно вспоминалось все, что он написал. У него есть «Эльвира» и десяток, если не больше, вполне приличных пейзажей. Все эти картины он написал за одну только осень! А разве у него мало впереди таких дней?

Однако как не тешил себя Кудинов этой мыслью, что все еще впереди, но сознание того, что слишком много упущено, причиняло боль: прошлого уже не вернуть! По давней своей привычке — винить во всем других — Игорь подумал сначала, что во всем виноваты женщины. Они отняли у него слишком много времени.

Но вдруг ему пришло на ум другое — спросить не с других, а с себя: в чем он сам виноват? Что, где и когда им самим упущено?

Игорь вновь и вновь вглядывался в свою жизнь, как вглядываются люди в листки календаря, срывая их день за днем. Они мелькали перед ним — черные и красные. Больше, пожалуй, черных, чем красных, радостных. Почему же все-таки так мало сделано?.. «Все мои неудачи, — думал Кудинов, — связаны с тем, что у меня нет настоящей подруги. Жена для творческого работника — это все. Была бы у меня с самого начала надежная подруга, к пятидесяти годам я успел бы сделать втрое больше. У меня был бы дом, уют, рабочее настроение. А то — иногда пишется, иногда — одолевает хандра и все валится из рук».

Кудинову вспомнились близкие ему женщины.

Вспомнилась Эльвира. Игорь сознавал теперь, что Эльвира — это была его самая лучшая пора, божественная осень. Не одна осень, а целый период в его творчестве, когда он написал самые лучшие свои полотна.

Да, юность, романтизм! — вздыхал Кудинов.

А потом на смену неосознанному, возвышенному пришла Марта — с ее практицизмом, умением подладиться к нему. При Марте он много работал, набил руку. В то время у него водились деньги.

Но куда все это девалось? И труд, и полотна его, и деньги?!

Игорь Николаевич не находил ответа.

Лара… — вздыхал он с грустью. Ему не хотелось верить, что это уже спад. Лишь при одной мысли об этом он приходил в ярость.

«Чего раскис? — говорил он сам себе. — Надо писать, работать!»

Он вставал, однако голова была пуста: ни замыслов, ни желаний. Он пододвигал к стеллажам стремянку; поднимался на нее и подолгу копался в старых этюдах и картонках, сбрасывал вниз, на пол, наиболее интересные из них и, присев к окну, рассматривал неоконченные этюды.

«А я недурно работал! — это была первая мысль, которая приходила при взгляде на этюд. — Вот этот картон совсем хорош: и по цвету, и по мысли, — рассуждал он. — Мало того — тут есть и настроение, и улыбка».

— Везут дебаркадер, — произносил он вслух. — Прелестно!

Этюд был небольшой по размеру и писан быстро, наспех. На картонке изображен был крохотный пароходик, который, пыхтя и натуженно работая, вез за собой дебаркадер с такой привычной и дорогой надписью: «Велегож». Тесовые стены причала — некогда зеленые — выцвели, выгорели за лето, стали серыми. Но зато на переднем плане искрилась,