Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

холодной водой; поп произнесет над купелью два слова — да в воду младенца! И в католической церкви существует крещение, но приобщение к богу, к религии производится в 14—16 лет. Юношей и девушек специально готовят к церемонии. Все это происходит в торжественной обстановке. Праздник, одним словом. Слышал от кого-то, а видеть эту церемонию не приходилось. Однако я сразу все понял. На кафедре стоял священник, а перед ним — двумя рядами — юноши и девушки. Юноши — в черных костюмах, прически у всех лоснятся от репейного масла; девушки — в белых платьях с цветами. Под высоким гулким шатром кирки монотонно звучал голос священника, который, прежде чем посвятить гимназистов в совершеннолетие, читал проповедь. У меня, не скрою, мурашки побежали по телу… Сколько бы ни было тебе лет, в какой бы ты стране ни находился, но юность, эти девушки, одетые в белое, всегда трогают. Замирает сердце при виде этой чистоты, этого наивного доверия к миру, как оно замирает всегда в минуты, когда особенно остро осознаешь скоротечность жизни. Да, кому-то вот всего шестнадцать! А тебе уже никогда не вернуть своей молодости. Да и надо ли возвращать ее — полуголодную, печальную молодость военных лет?!

Я знаю, что бога нет и не будет. Но почему-то, входя в храм, всегда испытываешь волнение. Хотя это не то слово — в о л н е н и е. Ты замираешь, приобщаешься к чему-то вечному. Я не понимал ни слов священника, ни значения совершавшегося обряда, но я интуитивно догадался, что вершится что-то важное, что запомнится этим юношам и девушкам на всю жизнь, и я остановился, замер, смотря во все глаза…

И вдруг я увидел Халиму.

Сначала ее одну. Я был настолько поражен ее состоянием, что мне хотелось вскрикнуть, броситься к ней. Она смотрела на девушек, и лицо ее — одухотворенное, заплаканное — все пылало. Я не могу вам передать ее состояние. То ли зависть к девушкам, к их молодости, то ли сожаление об утраченном. Каждое движение ее лица передавалось и мне — мне так и хотелось растолкать всех и броситься к ней.

Священник окончил проповедь. Юноши и девушки стали поочередно подходить к нему, склоняли головы и целовали крест, которым священнослужитель осенял каждого из них.

Халима опустила голову, тайно, чтобы никто не заметил, достала платок и стала вытирать глаза…

Уж на что я человек не тонкий, к эмоциям не очень чуткий, и то я сразу все понял. Я понял, что детство, юность ее, как и у меня, украдены войной; что не было у нее в жизни радости, девичества, которое так и билось, так и выплескивалось наружу у этих милых, наивно-доверчивых гимназисток! Расталкивая зевак, я начал пробираться к ней. Один ряд прошел, другой… И тут заметил, что с противоположной стороны молельного зала по узенькому проходу меж скамеек спешит к Халиме ее муж Сабир, я уже знал его. Сабир без тюбетейки, с фотоаппаратом. Он опередил меня; подошел к Халиме, что-то сказал ей, и они стали пробираться к выходу.

Торжественная церемония окончилась. Юноши и девушки поспешили к родителям, которые сидели тут же, в первых рядах. Священник поблагодарил прихожан за внимание и ушел в свои покои. Все дружно повалили на улицу.

Я вышел, поискал взглядом Халиму. Не видать. Не спеша я выбрался из толпы на эстакаду, ведущую к мосту. Вдруг на мосту, метрах в двухстах впереди, увидел яркую кофточку Халимы. Я прибавил шагу и, обгоняя прихожан, вышел на мост. Его легкая хребтина полукружием изгибалась над фиордом. На этом полукружии видно все как на ладони.

Я очень скоро догнал их — Халиму и Сабира. Шел следом за ними и, смешавшись с толпой пешеходов, наблюдал. Халима была в брюках. Тогда брюки у женщин только входили в моду. Не знаю как другим женщинам, но Халиме брюки шли. Все у нее было на месте, ничего лишнего, потому брюки шли ей. Муж был чуть пониже ее ростом. Я сам, как видите, не вышел ростом но, признаться, не люблю мужиков плюгавеньких. А он был. Я почему-то наперед решил, что он не достоин ее любви. Видимо, уже тогда во мне пробуждалась неоправданная ревность. Да, я шел за ними. Они замедляли шаг, и я замедлял. Они останавливались, чтобы посмотреть вниз, где не спеша, бурля винтами воду, проходил пароход, и я останавливался, делал вид, что и мне интересно. Шел за ними следом и думал: о чем они мечтают? О чем говорят меж собой? Вспомнилось: «Все мужчины до вас говорили со мной только об одном: о том, какая я красивая…» Неужели муж тоже твердит ей про это? Не может быть! Нет, она молчит, вспоминая слезы свои в кирке, а он пересказывает ей содержание доклада, произнесенного в профцентре. Смотрю я на него и думаю: идет человек, мешковатый с виду, в черном костюме, в тюбетейке, и он в любую минуту может взять ее под руку, наклониться к ней и что-то нашептывать на ухо… Они остановились. Оперлись локтями на перила моста. Он наклонился к ней. Наверное, целует. Хотя зачем ему целовать ее на мосту?

Я шел и наблюдал за ними. Я выслеживал их, как выслеживает преступник свою жертву. Даже теперь, спустя много лет, мне трудно признаться в этом. Кому? Вам, товарищу, мужчине! А каково было признаться мне ей, самой Халиме, и не десять лет спустя, как рассказываю я вам сейчас, а сразу же, на другой день…

10

— На обратном пути из Тромсе в Мурманск мы зашли в какой-то небольшой норвежский порт. В этот городок редко заходят теплоходы с иностранными туристами, ибо это самая северная точка Норвегии. Городские власти и разные местные общества, обрадованные нашим визитом, наперебой слали нам приглашения — звали посетить их. Среди многочисленных приглашений было и не совсем обычное: нам предлагали совершить поездку на метеостанцию, которая находилась неподалеку от города, высоко в горах. Денег у нас не осталось, по магазинам ходить не с чем, и я решил поехать на метеостанцию. Собирались лениво, потому что никто не знал толком: далеко ли ехать, что там глядеть. Но я решил ехать, ибо толкаться на палубе надоело. Автобус стоял внизу, у трапа. Когда я вот так же, как теперь, выкурив сигарету, спустился по трапу и вошел в автобус, в нем было человек пять, не больше. Биолог-доцент из Еревана, два футболиста из мурманского «Динамо», видимо, решили проветриться после выпивки. Все друг другу изрядно надоели, и даже футболисты сели порознь. Каждый