Эден Лернер - Город на холме

Когда мама забеременела мной, с первых недель стало ясно, что беременность будет непростая. Сначала отец хотел отправить ее домой в Назарет. Там и больницы лучше, и обстановка не такая нервная. Мама отказалась ехать, и тогда Умм Кассем приехала к нам. Отец не оставил мысли о том, что мама должна получить самый лучший уход и медицинскую помощь. Поэтому он решил, что мама будет наблюдаться и рожать в еврейской больнице, на что она имела право как обладательница израильского паспорта. Договорились в больнице, оформили полис и стали ждать. Дома маму наблюдали арабская фельдшерица-акушерка и еврейский доктор из Кирьят-Арбы. Умм Кассем, естественно, сопровождала родителей на все визиты.

− Поймите, я не гинеколог, – сказал доктор-еврей. – Я могу осуществлять только общее наблюдение.

− Об этом мы и хотели вас просить. О вас говорят, что вы отвечаете на все звонки и всегда готовы выехать на дом. Многие из наших соседей благодарны вам.

− Приятно слышать.

Умм Кассем показалось, что последняя фраза его не только порадовала, но и сильно удивила.

В тот страшный день мама проснулась с кровотечением. Кинулись звонить доктору, но он не отвечал. Над городом повисла предгрозовая тишина и вдруг взорвалась выстрелами, криками, отчаянным плачем, полицейскими и санитарными сиренами. Мама включила телевизор и увидела на экране лицо еврейского доктора, который вел ее непростую беременность. Лицо монстра стрелявшего молящимся в спину.

“Это не о-о-о-он!” − закричала мама низким утробным голосом, ниже своего обычного голоса на три октавы. И вместе с этим криком полезла из нее я. Полезла вперед ногами.

Город был охвачен безумием, кому какое дело до рожающей женщины. Рискуя каждую минуту схлопотать от евреев пулю, отец все-таки донес маму на руках до ближайшей – палестинской − больницы. Туда ее не приняли. “Хотел, чтобы твоя принцесса рожала у евреев, вот и неси ее к евреям, − мстительно сказал отцу директор больницы, не простивший недоверия к своему заведению. – У меня тут настоящих жертв навалом”. В другой больнице персонал еще не забыл, что такое врачебный долг, но было поздно. Я уже несколько раз успела внутриутробно удариться головой. Пока я находилась в реанимации, мама не реагировала ни на отца, ни на Умм Кассем. Только раскачивалась из стороны в сторону и твердила: “Это не он”. Только когда меня впервые ей принесли, она вышла из этого ступора, взяла меня на руки и сказала:

− Иди ко мне, моя девочка. Никакой ты не овощ. Сами они овощи.

Воображаю, что ей успели про меня наговорить. Что я не смогу ни ходить, ни говорить, ни сообразить, как донести ложку до рта. Я умею читать на арабском и английском брайле. Я выиграла олимпиаду по Корану среди девочек и лучше всех играю на пианино. Я даже иврит на слух понимаю, тут поневоле начнешь понимать. Но каждый раз в день моего рождения на маму находил этот жуткий психоз. Она уходила в спальню, раскачивалась там и твердила: “Это не он”. Отец запирался в своем кабинете, Тахрир бегал с друзьями по улице и попадал в неприятности, а Умм Кассем, как ни в чем не бывало, организовывала праздничный стол для моих подружек.

− Почему, Умм Кассем? Почему не он? Все знают…

− Что все знают?

− Что мы им вроде собак. Хуже даже.

Ее речь, всегда такая напевная, куда-то исчезла, она словно вытаскивала каждое слово из бездонного колодца.

− Я тоже не верю, что это он. Слишком много несостыковок. Слишком много вопросов, на которые никто не хочет отвечать. Коммиссия Шамгара… они сочли, что палестинские свидетели лгут, а солдаты ошиблись. Может быть потому, что их показания не укладывались в ту версию, которая была желательна? Я помню его лицо. Есть много евреев, которые испорчены властью над нами, которым мы хуже собак, ты права. Я долго прожила на свете и знаю людей. Он не был таким. Он был врачом от Бога. Врачом, а не убийцей.

− Опомнись, Умм Кассем. Неужели вера Иссы забрала у тебя разум и чувство собственного достоинства? Ты что же, ищешь ему оправдания?

− Нет. У меня просто нет объяснения, а повторять за всеми, не думая… я уже слишком стара для этого.

Вот почему Тахрир придумал красивую легенду вместо правды, сам поверил в нее и готов страдать за нее. Слишком больно ему сознавать, что это чудовище, которым в Эль Халиле пугают детей, дотрагивалось до нашей мамы, и что отец это допускал. А все потому, что доверял еврейским врачам больше, чем нашим.

Отец делал все, чтобы мама не пожалела о своем решении переехать в Эль-Халиль. Из рассказов родных и прислуги я знала, что до 1994 года у нас собирались все городские сливки, мама держала что-то вроде светского салона, только для женщин, конечно. Потом поток гостей иссяк, никому не хотелось терпеть выходки поселенцев и унижения на блокпостах. Теперь в нашем доме подолгу гостили и жили иностранцы из правозащитных организаций. Родители считали, что мы с Тахриром должны учить английский язык и общаться с людьми из разных стран. Маленькой, я кочевала с коленей на колени, став постарше, как завороженная, слушала про Ганди и Мартина Лютера Кинга, но особенно любила слушать про таких же как я девочек – Руби Бриджесс и Шаенн Вебб[141]. Им было столько же лет, сколько мне, когда они решили – все, хватит! – и начали сопротивляться единственным доступным способом – появляться там, где их видеть не хотели и с этой целью пытались запугать. Если Тахрир считает, что, кидая в оккупантов камни, он приближает наше освобождение, то это его право. Вот только оккупанты никуда не делись и деваться не собираются. Иногда мне казалось, что Тахрир застрял в каруселеобразной двери вроде тех, что на блокпостах. Он кидал камни в солдат, на любое унижение со стороны поселенцев он отвечал мордобоем, его арестовывали, били, отец платил штрафы и гонорары адвокатам, Тахрир отлеживался и все начиналось сначала. Евреи настолько не воспринимали его всерьез, что в один из арестов кто-то из солдат сказал ему: “Твои сверстники уже занимаются серьезными делами, взрываются в наших городах, а ты все камни кидаешь, как маленький”. Шахидом Тахрир становиться не собирался, так как понимал, что кроме него, некому будет заботиться о родителях, когда они состарятся, и обо мне, какой уж есть. Просто он не видел другого способа отстоять свое человеческое достоинство, свое право жить в городе наших предков и ходить по любой улице. Я была с ним согласна, даже если не была в восторге от его методов. Я отказывалась понимать, по какому праву люди, приехавшие сюда из Америки, решают, на каких улицах мне можно и нельзя появляться. Я стала ходить по улице перед Бейт-Адассой. Палестинцам там отсвечивать не полагалось, нам предписывалось добираться до наших домов огородами, через крыши. Я могла бы и так, я ощупала и прочувствовала каждый камень, каждую ступеньку своей тростью, но зачем? Я уверена в своем праве тут ходить. Трость я брала с собой. Не в качестве оружия, упаси Аллах. Просто чтобы они знали. Я научилась различать: вязкое и горячее – слюна, тягучее и холодное – яйца, острое и тяжелое – камни. Один раз был описанный памперс. Что я им сделала? Родилась в Эль-Халиле в палестинской семье, в этом все мое преступление? “Хеврон шели! Хеврон шель ам иегуди!”[142] − неслось из репродуктора у меня над головой. “Би-ла-ди, би-ла-ди, би-ла-ди”,[143] − шуршала трость по камням.

Я шла мимо Бейт-Адассы. На этот раз было тихо, ни криков, ни камней. В школе они все, что ли? Внезапно я поняла, что на мою трость наступили, и я не могу выдернуть ее. “Пусти”, − тихо сказала я по-английски. – Пусти, я не знаю, кто ты, но я не нападаю на тебя. Я не террористка, и я имею право здесь ходить”. Вместо ответа я услышала треск хрупкой пластмассы под тяжелой подошвой. Скоро также будет трещать мое запястье. Потом шея. И на этом закончится кампания гражданского неповиновения Рании Наджафи[144]. Теплые гладкие пальцы накрыли мою заледеневшую от страха левую руку и уверенный женский голос сказал по-английски же: “Не смей этого делать”. Послышалось проклятие на иврите, звук плевка и удаляющиеся шаги.

− Ты наблюдательница? – спросила я, подняв лицо.

− Муставэтин[145], – это ненавистное слово, которое все с отвращением из себя выталкивали, прозвучало над моей головой как победный аккорд.

Страх никуда не исчез, наоборот, захлестнул меня ледяной волной. Сейчас она уведет меня в какую-нибудь подворотню и там они всей кучей на меня набросятся. Мне бы сообразить, что как раз в этом случае она бы стала выдавать себя за иностранку. Но язык делал свое дело помимо разума.

− Отпусти. Закричу.

Пальцы соскользнули с моей руки, сделав при этом легкое поглаживающее движение.

− Пожалуйста, иди самостоятельно, я знаю, что ты можешь. А вот кричать не советую. Давай лучше споем. От страха очень помогает. Думаешь, мне не страшно ходить по Касбе?

По Касбе! Зачем она это делает? Даже я не решаюсь туда соваться, отец говорит, что там собирается шпана со всего города. Может быть, она ходит туда под охраной солдат?