Эден Лернер - Город на холме

− Дорогие хевронцы! Друзья наши солдаты! Позвольте представить вам пополнение – Веред-Мирьям-Хая[135] Страг! Прошу любить и жаловать.

Последние слова потонули в какафонии яростных криков арабов, радостных – поселенцев и солдат. А я стоял и думал, как скажу ей, что та Веред-Мирьям уже не хая, что ее больше нет с нами. Не отрывая глаз от балкона, я увидел, что к Хиллари вышла рабанит, та самая, которая запретила ей петь на блокпостах. Эту суровую женщину побаивались даже солдаты, а иностранные наблюдатели разбегались при одном ее появлении (куда мне, дилетанту). Про нее говорили, что когда она распекает кого-нибудь в Бейт-Хадассе, то слышно в Тель-Румейде. Я следил за ее лицом. С него кусками, как штукатурка, отваливались напряжение и страх, обнажая материнскую нежность в каждом жесте, в каждом взгляде устремленном на Хиллари. Никого больше она просто не замечала. Накинула на плечи Хиллари куртку и мягко увела ее с балкона.

Из переулка взвыла сирена. Приехал амбуланс и на вьезде на площадь застрял. Арабы преградили машине путь, окружили, стали раскачивать. И тут со своей вышки я начал стрелять по коленям. Двое-трое упало прежде, чем они поняли, откуда в них стреляют. Десятки разъяренных лиц повернулись ко мне, десятки кулаков взметнулись вверх. Я стоял, одной рукой держась за выступ в стене, другой направляя вниз “галиль”. “Пропустите амбуланс”, − сказал я спокойно и по-деловому, как будто отдавал распоряжение на стройке. Кольцо нападавших распалось, и машина доехала до нужной двери. Представляю, через сколько таких вот заслонов эта скорая помощь должна была прорваться. Потому и явилась так поздно. Хиллари запросто могла истечь кровью, можно подумать, она всю жизнь мечтала рожать без медицинской помощи, в холодном неотапливаемом доме. Но когда женщину настигают роды, ее нельзя возить. Надо помочь ей там, где она есть. Бину моя мать родила за полчаса прямо у Котеля при помощи двух парамедиков. Вокруг них стояли другие еврейские женщины и держали на весу принесенные из дому одеяла, как стены палатки. Бина выкатилась, как мячик, и издала хороший громкий крик. Тогда ей еще не успели объяснить, что женщина в синагоге обязана молчать.

Я спрыгнул на землю и сел на бетонный блок у стены. Теперь поселенцы меня увидели и в случае чего мне помогут.

Кто-то из иностранных наблюдателей сказал по-английски прямо у меня над ухом.

− Ну, конечно. Палестинские женщины умирают в родах на блокпостах, но когда рожают избранные – это совсем другое дело.

Так как голос был мужской, я развернулся и врезал, что было сил, даже не вглядываясь. Он упал, зажимая лицо, к нему бросились две коллеги-наблюдательницы.

− Должен вам заметить, – обратился я ко всей троице, – что год своей жизни я провел на блокпосту в Газе. За это время там родилось семь арабских младенцев и никто не умер. Около каждой роженицы стоял амбуланс. Почему еврейка должна иметь меньше? Потому что она живет в Хевроне? Вам не нравится, что она не умерла?

Все, теперь можно идти. Ури и Хиллари еще по крайней мере сутки пробудут в больнице, им сейчас не до моих новостей, но я не зря съездил. Увидеть, как рождается в Хевроне пополнение, первый еврейский ребенок в Касбе, и хоть чем-то помочь – ради этого стоило тащиться в такую даль. Своими глазами увидеть, как сработало благословение: “Аллах явит милосердие… тебе и твоему ребенку”. Надо только вернуться домой к соседям Ури и Хиллари, положить на место “галиль” и обработать кровоточащую руку. Наблюдатель, которого я ударил, видимо, носил очки, и я получил несколько порезов на фалангах пальцев. Надеюсь, что у него нет СПИДа.

Израильское полицейское командование повело себя по-свински. Узнав, что последней волей Розмари было быть похороненной в Хевроне и что Хиллари намерена эту волю исполнить, они тут же умыли руки и отказались помогать, испугавшись нежелательного политического резонанса. Как будто Розмари не была офицером израильской полиции, не служила, не старалась, не ловила преступников, не основала первую у нас оперативную группу по траффику женщин. Как будто ничего этого не было. Тогда Хиллари обратилась к американцам, и те показали себя на высоте. Они не могли отказать соотечественнице, полицейской, спасавшей людей на развалинах башен-близнецов, дочери погибшего морского пехотинца.

Монастырь и прилегающее к нему кладбище находились в трех километрах к северо-западу от Маарат а-Махпела. Мы пошли туда пешком вчетвером – Хиллари с новорожденной, Ури и я. И два автомата, куда же без этого. Натан не поехал, и я уважал его право горевать по-своему. Издалека мы увидели черный внедорожник с тонированными стеклами и рядом джип с эскортом ЦАХАЛа. По моему скромному опыту, армия всегда ведет себя приличней полиции. Из машины вылез чиновник из посольства, которого я видел в больнице, и поприветствовал нас. С ним было четыре морпеха в ослепительной парадной форме. Синие мундиры, белые брюки, белые перчатки, белые фуражки. Это при нашей-то пылище, хорошо еще, что сейчас зима и нет хамсинов. Они открыли заднюю дверцу машины, и я увидел узкий гроб из белой пластмассы, накрытый американским флагом. Четкими слаженными движениями они достали гроб из машины, водрузили на плечи и донесли до могилы. Дальше пошла вообще мистика. Взяв флаг за оба конца, они несколькими точными движениеми сложили его до состояния небольшого треугольника. Я на мгновение забыл, что нахожусь на похоронах, и смотрел на это шоу во все глаза. О солдатах и говорить нечего. Вернувшись в реальность, я увидел, что ребенка держит Ури. С флагом между ладонями морпех подошел к Хиллари и опустился на одно колено:

− От имени Президента и благодарной страны… – дальше он сказал пару непонятных фраз и закончил: – Пусть Бог благословит вас, вашу семью и Соединенные Штаты Америки.

− Амен. Спасибо вам.

Хиллари молча забрала у Ури девочку, и он кивнул мне. Мы спустили гроб в яму и дали залп из “галилей” над раскрытой могилой. Тут пришла очередь морпехов смотреть на нас с завистью. Они не имели права носить оружие, если только не охраняли посольство. Отсюда и нужда в армейском эскорте. Чиновник обратился к Хиллари.

− У меня есть еще кое-что для вас. Вчера пришло срочной почтой из Нью-Йорка.

Он положил на протянутую ладонь Хиллари сине-золотой нагрудный знак.

− Это ее полицейское удостоверение.

Потом подошел к могиле и положил туда маленький черный мешочек с землей.

− Что это? – удивилась Хиллари.

− Ground Zero[136].

Все быстро закончилось. Чиновник из посольства работал у нас, видимо, не первый год и оценил ситуацию. Повернулся к Ури:

− Мистер Страг, я хотел бы предложить вашей жене доехать до ближайшего еврейского населенного пункта на нашей машине. Весьма сожалею, но вас и этого человека мы отвезти не имеем права, поскольку вы не граждане США.

− Спасибо. Конечно, пусть едет. Давай, Хиллари.

Тут у солдат в джипе проснулась совесть, и они предложили нас подвезти.

− Не надо. Мы дойдем пешком.

Амен, подумал я. Во-первых, как мы там поместимся, особенно некоторые. А во-вторых и в главных, не хватает еще, чтобы арабы решили, что мы их боимся. Хиллари с ребенком для таких демонстраций не подходят, а два здоровых мужика с автоматами – в самый раз. Пусть смотрят и не забывают, что евреи считают себя вправе ходить по любой из улиц Хеврона. А то забудут невзначай.

Я шел и думал, как мало прожил человек, но как много после нее осталось. Раскрытые преступления, обезвреженные насильники и работорговцы, спасенные люди. Хиллари, Натан и я, на чьи жизни она повлияла. Пусть на полгода, но мы стали ее семьей. И маленькое хевронское чудо по имени Веред-Мирьям-Хая. Попадавшиеся навстречу арабы виделись как размытые силуэты, а на этом фоне четко вставала перед глазами жестяная табличка с английской надписью.

Rosemary (Hong Han) Cohen

Saigon, 1970 – Jerusalem, 2005

SEMPER FIDELIS

Глава 6

Рания

Я родилась в Эль-Халиле[137] в конце февраля 1994 года. Я люблю свой город. И боюсь его одновременно. Более пугающую комбинацию трудно себе представить. Я рано поняла, что окружающие меня люди воспринимают мир по другим каналам, мне недоступным. И вместе с теплом маминых рук и шелестом олив, вкусом лябны[138] и запахом отцовской сигареты, вошли в мою жизнь грохот на крыше, взрывы и выстрелы. Сколько я себя помню, я боялась евреев, я представляла их себе как чудовищную машину для разрушений, направляемую по радио металлическим голосом. Слепые воспринимают мир при помощи прикосновений, постепенно я выучила на ощупь, как выглядят родители, брат, бабушка. Там, где другим людям достаточно было взгляда, мне было необходимо установить куда более тесный контакт. Теоретически я понимала, что у евреев есть лица, но при этом знала, что они убьют меня задолго до того, как расстояние для прикосновения станет достаточно близким.

Первое упоминание о семье отца относится к XIX веку. Глава рода был стеклодувом, имел подмастерьев и исправно платил налоги в оттоманскую казну. А в 1834 году, когда Ибрагим-паша осаждал Эль-Халиль, большинство гражданского населения города разбежалось, но прапрадед отца остался. Эти люди умели удивительно ладить с любой администрацией и при любой администрации делать деньги. Со стекла они переключились на виноградники, на оливки, на поставку строительного камня. К 1967 году в семье было уже столько денег, что дед послал отца учиться коммерции в Лондон. Сейчас трудно в это поверить, но они сумели договориться с еврейскими оккупационными властями, и бизнес продолжал процветать.