Сергей Трищенко - ЯТ

– Не ответит минус первый.

– А минус второй что сделает?

Мы шли и разговаривали, пока не дошли до того места, где в речку, пересекая наш путь, впадал не очень широкий ручеёк, перепрыгнуть через который не сумели бы. Но прыгать мы и не собирались: тропинку продолжал импровизированный мостик – толстое бревно. И все желающие перебраться на тот берег должны были по нему переходить.

Бревно, видимо, тащили издалека. Лесов поблизости не наблюдалось. Торчал, правда, неподалёку старый пень, но намного меньшего диаметра.

– Это настоящее бревно, или… – спросил я Гида.

Тот подошёл поближе, и мы дружно обсмотрели бревно.

– Бревно, – вынес вердикт Гид, – настоящее.

– Откуда оно взялось? – недоуменно спросил Том. – Ни лесочка, ни кусточка…

– Привезли, – прожал Гид плечами.

– Отчего бы сразу не сделать мостик?

– Мостик делать нужно, а тут бросил – и готово.

– Как же его бросали-то?

– Очень просто, – вмешался я, – как древние ирландцы и шотландцы делали – тот же Кухулин, например. И до сих пор у них проходят соревнования по бросанию бревна. Так они и наводили переправы на подобных ручейках.

– Скользкое это дело, – пробурчал Том, разглядывая бревно.

Оно, действительно, выглядело очень скользким – его покрывали скользь и слизь. Мало того: во многих местах его кто-то специально усадил каверзами. Каверзами и каверзными вопросами. Однако другого пути не было, и мы потихоньку ступили на бревно.

Мы шли по брёвнышку, стараясь не поскользнуться на какой-нибудь каверзе, или не зацепиться за вопрос, тоже густо обляпанный, усеянный, покрытый каверзами. Каверзы зияли слизистыми кавернами, ощетиненными острыми зубами – словно короткие разинутые пасти оплывших, раздувшихся, но продолжающих оставаться голодными разноцветных пиявок.

– Осторожно! – предупредил Гид. – Не вляпайтесь в одну из них!

– В какую именно? – успел сострить Том, балансируя на бревне.

Позже, когда мы перешли ручей и в изнеможении, изнеженно расстелившемся под нами, растянулись на траве со сладким ощущением осуществлённого – смогли ведь! значит, сможем и ещё, – Том спросил:

– Что было бы, если…

– Лучше и не спрашивай, – вздохнул Гид. – Когда на неё наступаешь, она ловпается – ловит-лопается – и как будто бы исчезает. Но из каждой капли крови её холодной немедленно появляются многочисленные мелкие каверзочки – они, как язвочки, облепляют человека, и тогда…

– А защититься можно?

– Как-то да, но я не помню, – признался Гид. – Чем-то нужно воспользоваться, чтобы предотвратить соприкосновение с ними, но лучше обходить. Проще предупредить…

– Может, воспользоваться предупреждением? – попытался уточнить Том.

– Смотря какие каверзы, – начал вспоминать Гид. – Против некоторых годится ирония, даже слабый раствор подойдёт. Для других опасен здравый смысл… Но надо быть специалистом, конечно, – сдался он, – чтобы точно знать.

– Да, – согласился я, – в каждом деле прежде всего надо быть хорошим специалистом.

Мы посидели ещё немного и продолжили путь. А потом пошли по нему. Так идти оказалось намного легче, чем пробиваться сквозь заросли и буреломы заваленного леса. Хорошо, что на самом деле нам не приходилось пробиваться: берега реки лысились безлесно – безлесились.

Наверху над рекой простирались возделанные полянтации – совсем как у нас. Но что росло на здешних полянтациях?

Мы сошли с тропинки, заодно пропуская идущую навстречу бабусю, и подошли поближе к зарослям.

На длинных кустарных рядах – выполненных кустарным способом, наподобие чайных рядов кустарника, или хрустарника, очень уж они хрустели, – зрели надежды. Радужные, но пустые. И безвкусные – некоторые. Во всяком случае, те из них, которые мы попробовали.

Справа ряды хрустарника отделялись от дороги зарослями визжевики, в которой кто-то визжал.

Стоящий в хрустарнике человек – возможно, агромон, а может, приосто… приостановившийся случайный прохожий, срывал надежды, взвешивал попарно на руках, пытаясь определить, какая тяжелее, а затем клал в корзинку.

– Не хочется пустышек брать, – сознался он, когда мы остановили его вопросом, для чего он их взвешивает.

– Вы думаете, вес имеет значение? – сказал Гид.

– Всё имеет значение, а вес – особенно. Весь вес всегда имеет своё значение, – возразил прохожий.

– Если сев хороший – вес будет, – значительно сказал Том, тоном крупного специалиста.

– СЭВ-то хороший был, да толку чуть.

– Вот-вот, – произнесла проходящая бабуся, услышавшая часть нашего разговора и решившая внести в него посильный вклад, – толкують, толкуть, а всё без толку.

На соседних грядках зрела злость – большие чёрные острые колючие шары.

– Злость – это не злоба, – пояснил я Тому, – разные вещи.

– Я знаю, – ответил он и, вспомнив Стейнбека, спросил:

– А гроздья гнева тоже здесть есь?

– Да, – подтвердил Гид, – похожи на виноградные, но гораздо крупнее. Раза в два.

– А я думаю, – повернулся Том ко мне, – почему мы не увидели злость сразу после недовольства, помнишь, в самом начале?

– Прекрасно помню, но – почему? Почему ты так думаешь?

– Сначала появляется недовольство, потом оно перерождается в злость, потом злость – в злобу, потом – в гнев…

– Нет-нет-нет! – решительно прервал Гид. – Всё абсолютно не так! Недовольству совсем необязательно во что-то переходить, превращаться, оно может погаснуть, рассосаться – в зависимости от вида недовольства. Точно так же и со злобой, злостью, гневом… даже с ненавистью. Никогда нельзя сказать определённо, что во что перейдёт: нужно очень хорошо знать предыдущие обстоятельства, а также ныне действующие и сопутствующие.

– И как вы разбираетесь во всех переходах, сравнениях, родственных связях! – восхитился Том.

– Работа такая, – скромно ответил Гид. – А если говорить о родственных связях, то вы сами знаете несколько таких.

– Например?

– Например, «опыт – сын ошибок трудных», «повторение – мать учения», «голод – не тётка»… Можно продолжить.

– Нет, не надо. Лучше скажите-ка, Гид, что за озёра виднеются там, невдалеке?

Глава 30. Озёра печали

– Это озёра печали, – печально ответил Гид.

– Целые озёра печали? – поразился Том.

– Они так и называются: Озёра Печали, – пояснил Гид.

– Давайте сходим, – предложил Том, – недалеко ведь. Посмотрим.

Шли мы недолго, хотя не смотрели ни на часы, оставленные в гостинице (а вовсе не потому, что чувствовали себя счастливыми настолько, чтобы не замечать их), ни на солнце, которое пряталось в лёгкой дымке, тоже как бы о чём-то печалясь. Может, и дымка появлялась от испарения озёр? Круговорот печали в природе…

Мы прошлись по берегам озёр, заглядывая вглубь. Глубь озёрной глади виделась то тёмной, словно вечер, то светлой, как русые волосы. Ни одной рыбки, ни одной лягушки не заметили мы в глубинах, лишь водоросли печально колыхались, подчиняясь каким-то внутренним течениям, повинуясь собственному незримому ритму.

Растущие по берегам озёр плакучие ивы, тихонько покачиваясь, добавляли щемящий элемент печальной гармонии в окрестный пейзаж. Так среди ив мы шли, вокруг озёр, сопровождаясь тихой музыкой, шедшей с разных сторон.

У тёмного, почти чёрного озера, стояла небольшая бревенчатая избушка… даже не избушка – сарайчик полуразвалившийся, с вихляво приоткрытой дверью. А рядом, под стеклянным параллелепипедом, на невысоком постаменте из дикого камня, стояла старинная двуручная помпа пожарного цвета.

– Откуда столько печали? – спросил Том, а я пробормотал сквозь зубы:

– Не было печали – черти накачали.

– Совершенно верно, – подхватил Гид, – вы абсолютно правы. Именно этой помпой они и пользовались.

– Кто?! – Том начал догадываться.

– Черти. Накачали, а потом ушли. Помпу решили не убирать, а оставить как память. Собирались на этом месте музей открыть, но…

– Так. Значит, у вас тут и черти были? Интересно-интересно.

– Но я же говорил, что… – Гид находился в замешательстве: топтался в большом круглом ушате, где было довольно насыпано и песка, и цемента, налито воды и осталось всё как следует вымешать. – Помните, я говорил о странных тенденциях, появившихся на Ярмарке.

– Да, – кивнул Том, – люди бежали за ними…

– Нет, не о тех тенденциях речь, – помахал Гид рукой в воздухе, отгоняя ошибочное предположение. – Я имею в виду, что эволюция Ярмарки продолжается. Теперь появляется, к примеру, такое: вы видите человека, одетого как полагается: в костюм, рубашку, галстук, туфли… И зовут его Иван Петрович, и паспорт у него есть, и жена, и дети… Но на самом деле он никакой не человек, а, скажем, сомнение. Ходячее сомнение. Или вероисповедание. Или ещё что-нибудь, придумайте сами. Но внешне все они – люди. Только непонятно: это эволюция понятия или деградация человека? – прибавил Гид.