Крысиха - Гюнтер Грасс

корзинок с семенами подсолнечника, обозов с ячменем и чечевицей задерживается, срывается, все реже достигает городских центральных складов – Большой мельницы, отеля Гевелиус, арсенала, городского театра и столовой судоверфи имени Ленина – и в конце концов прекращается совсем. Карательные экспедиции наталкиваются на пустоту, их сбивают с пути, они рассеиваются в илистых поймах Вислы, на холмистых полях Кашубии, выбиваются из сил и возвращаются с потерями. После того как форпосты Картузы и Новы-Став, а также расположенная у побережья укрепленная зона руин, которая прежде называлась Олива, оказываются под угрозой и их невозможно больше удерживать, новошведы отступают за зеленую линию земляных валов, в пределы города. Казематы на Хагельсберге освобождаются. Затем оставляют и Бишофсберг.

Только теперь они начинают всерьез разыскивать пропавший музейный экспонат. Все ризницы, подвалы судоверфи под подозрением. Говорили, что украденную надпись мельком видели то здесь, то там. Безрезультатно. Единственное, что прибывает, – это слухи. В районе Острова складов, на территории которого в большом количестве сосредоточены молодые крысы для откорма, во время поисков надписи, не приносящих результатов, происходят столкновения: ради устрашения приходится отдавать приказы о массовом забое. На территории верфи имени Ленина, а также в тех церквях, которые пользуются дурной славой как места тайных собраний крыс – например, церковь Святой Бригитты, – поиски слова также не увенчались успехом. При этом оно витает в воздухе, беспрерывно произносится шепотом. Это проклятое, невыразимое произносить вслух запрещено. Даже высмурфованная вариация этого четырехсложного слова находится под запретом. Поскольку в состоянии опьянения это слово громко и многократно горланили, а поставки ячменя и так были прекращены, отныне запрещено и любое пивоварение.

Беспомощно выглядит то, как они, выстроившись в два ряда, охраняют арсенал, мельницу, высотное здание отеля, все склады с припасами, ведь они еще не догадываются, что их запасы зерна и семян иссякают внизу, уносятся по подземным ходам, словно в недрах земли действует мощное всасывание. Ни одна из насыпей высотой в несколько этажей не может удержаться, они осыпаются вниз. После того как и огромные крысы-откормыши подняли бунт и захватили сначала свою кормовую базу, затем весь Остров складов и, наконец, Бляйхоф, так что от новошведской администрации концентрационного мясного склада не осталось ничего, кроме костей и белокурой шерсти в погадках, начинается голод, начинается морение голодом человекокрыс.

Я вижу их неуверенными, испуганными. Ничего не осталось от скандинавского спокойствия и готландской отваги. Они прячутся в рядах домов Рехтштадта и Старого города. Привычные для них прогулки по улочкам, например, вверх по Фрауэнгассе, вниз по Ланггассе, стали опасными. Поскольку крысиным народам удается проникнуть через все еще открытую канализационную систему во все старые и новые здания, протискиваясь крыса за крысой по восходящим трубам, положение новошведов становится теперь небезопасным и шатким также и изнутри. Их последнее убежище – церковь Святой Марии. Это выкрикивается как распоряжение от дома к дому.

Я вижу, в какой спешке, хотя и строем, они отступают от Хольцмаркта и Коленмаркта. Ярусная башня, ратуша и Длинный рынок пустеют. Бегство с Хундегассе через Бойтлергассе. От Хакельверка и бывшей Польской почты они в клиновидных построениях бегут к Моттлау, через Фишмаркт, Длинный мост, через ворота Святого Духа. Через все ворота в переполненной тесноте. Далее уже в беспорядке к церкви Святой Марии, где все они – в конце концов их может оказаться около двадцати тысяч – умрут от голода, если не случится чуда. Но просторная зальная церковь не предлагает им ни спасительного выхода, ни тем более чуда, ведь каждый взгляд вверх открывает лишь новые опасности: во всех сводах, на каждом контрфорсе до самого замкового камня висят гроздьями молодые крысы; они терпеливо ждут.

С трудом удается сдержать вспышку паники. Вдобавок к голоду вскоре уотсонкриков поражает эпидемия. Кажется, будто в них ген борется с геном. Очевидно, все сильнее прорывается человеческое. По малейшему поводу они вцепляются друг другу в глотки. Они душат друг друга. Количество кадавров в центральном нефе разрастается до горы трупов. Им уже пришлось оставить алтарную часть, теперь и хоры с органом, откуда до сих пор звучала музыка в качестве утешения, в последний раз – пассакалия. Из страха быть отрезанными от всех выходов, исчезающие остатки собираются у северного портала. Их осталось меньше сотни, и с каждым днем их становится все меньше. Они пытаются, у них не получается, им противно пожирать друг друга. В конце концов последние новошведы собираются с силами – их пятеро, нет, я насчитываю девять, двенадцать – и покидают дом мертвых.

Они пытаются улизнуть через Фрауэнгассе. Они тащатся мимо террас, занятых крысами. На карнизах, порталах, во всех окнах те теснятся вплотную друг к другу. Последние двенадцать не подвергаются нападению, и все же их теперь только девять, затем восемь, семь, они выбираются через Женские ворота на Длинный мост. Пятеро, одна из которых – моя изможденная Дамрока, устремляются от Зеленых ворот по мосту на Остров складов, всем пятерым это удается, но когда они, с Дамрокой во главе, достигают другого берега Моттлау и хотят взойти на свой корабль, они видят «Новую Ильзебилль», переполненную крысами.

Разве нельзя было этого предвидеть? И как бы они хотели снова сделать пригодным для мореплавания те обломки, которые долгое время разрешалось посещать группам в качестве достопримечательности? И где бы нашли спасение эти последние, если бы даже двигатель удалось завести?

Это молодые крысы-откормыши, прежде называвшиеся лакомыми, занимают палубу и трапы в средней части корабля, ведущие в носовой отсек. Трое из шведски-модифицированных все еще стоят прямо. Они пошатываются, держась друг за друга. Трогательно выглядит то, как они слабыми жестами призывают крыс-откормышей покинуть обломки. Их пшенично-белокурый волосяной покров потускнел, стал глинистого цвета и спутался в колтуны; однако цинково-зеленые молодые крысы превратились в серо-коричневых, а затем в черных: с начала восстания они темнели, чернели. Таким образом, крысиные народы приближались, словно пятясь назад, к тому виду, который во времена человека назывался Rattus rattus, черная домашняя крыса, и который – по слухам – якобы принес людям чуму.

И вот, когда последняя из них, моя Дамрока, сдается – она опускается на колени, ее волосы свисают прядями – и падает поверх остальных, тут же все пятеро, объятые крысами, чернеют. Их плоть убывает. Они еще дергаются. Но ни единого стона, никакого плача. Однако мне кажется, будто до меня доносится звон колоколов, но гораздо тише, намного тише, чем когда уотсонкрики прибыли.

Мне снилось, что я могу обрести надежду,

хотя бы кроху или то, что осталось

на опустошенных тарелках, и надеяться, что нечто,

не идея, скорее случай,

названный благосклонным, будет в пути,

не натыкаясь на границы,

и заразительно распространится,

целительная чума.

Мне снилось, что я могу снова надеяться

на зимние яблоки, гуся на День святого Мартина,

на клубнику из года в год

и на начинающуюся лысину сыновей,

на седину дочерей, на открытки-приветы внуков,

надеяться на авансы, сложные проценты, как будто у человека

снова неограниченный кредит.

Мне снилось, что я могу надеяться,

и я искал слова, чтобы это обосновать,

во сне обосновывая свою надежду.

Итак, я пробовал и говорил: добрая,

новая и маленькая надежда. После осторожной

должна быть внезапная. Я назвал ее

обманчивой, просил ее быть к нам милостивой.

Последней надеждой она мне приснилась,

слабой в груди.

Мне снилось, что я могу надеяться напоследок: повсюду

каждый оставляет ключ зажигания, и при открытых дверях

люди впредь уверены друг в друге.

Моя надежда не обманула меня: свой хлеб

никто больше не жует в одиночку; но та беззаботность,

на которую я надеялся, не нашего рода:

Громко смеются над нами крысы,

с тех пор как мы последней надеждой

все испортили.

Ну что,