Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

шипящий свист врывающегося в цистерны моря… А тот шторм, ту вселенскую качку, когда ты отдал морю все, кроме души, и плакал с досады на себя, на бледную немочь, и тот спасительный кусок ржаного сухаря, который сунул тебе бывалый мичман?! А наглый рев пикирующего на лодку штурмовика – ночью с зажженным прожектором, днем с включенными сиренами?! Ты видел это сам, и ненависть к чужеземным звездам ты почерпнул не из газет… И многое вспомнится под медную вьюгу прощального марша…

Голос старпома нетверд:

– Увольняющимся в запас – попрощаться с командой.

Только раз в жизни выпадает матросу пройти вдоль строя вот так, по-адмиральски, – пожимая руки и заглядывая в лицо каждому. Обнимались порывисто и крепко. Хлопали друг друга то плечам так, что шинельное сукно курилось пыльцой. В этих коротких, отчаянных ударах – вся соль чувств. Стесняясь выдавать их, они выдавали их еще больше.

– Пиши, Серега!

– Поклон Питеру!

– Бывай, земеля…

– Прощай, что ли!

Они поднимались по сходне на берег. Марш чеканил им шаг – прочь, прочь, прочь!.. Они уходили не оглядываясь, чтобы экипаж не видел стоявших в глазах слез… Главстаршина Соколов, старшина 1-й статьи Лиходиевский, старшина 2-й статьи Василов, старшие матросы Тодор, Скорницкий…

Они еще не знали, что марш отпевал их лучшие годы. Они еще не знали, что пройдет зима, другая, и им начнет сниться невозвратное – море, которого они толком не видели, живя то за скалами, то в отсеках, – прекрасное синекрылое море… И грубое лодочное железо – дизели, помпы, баллоны, воздушные клапана, переменники – подернется нежным флером прошлого. Так обрастает оно, это железо, пушистой мягкой зеленью, опустившись в глубины навечно.

Они еще не знали, с какой тоской будут вглядываться в каждого встречного моряка, отыскивая в нем приметы подводника и северянина. Они еще не знали, как больно и сладко будет бередить душу лет через пять, десять, двадцать этот их последний марш.

Торпедолов с уволенными в запас старшинами, попыхивая сизым дымком, медленно разворачивался посреди Екатерининской гавани. Скалы, привычные, как стены казарм, скалы, растрескавшиеся от тысяч матросских взглядов, исписанные датами «дембелей» и девичьими именами, присыпанные перьями линяющих чаек, щедро расцвеченные полярными мхами, расступились, и торпедолов вышел за боны.

3. Башилов

На почте, как всегда, пахнет горячим сургучом и свежими яблоками. Я шлю длинную телеграмму с вызовом на переговорный пункт и «уведомлением о вручении». Все еще не верится, что эти почтовые формулы, эти телеграфные заклинания вызовут ее голос, и слова наши полетят друг к другу через одиннадцать часовых поясов и полтораста меридианов…

О чудо! Какие-то невидимые телефонные люди назначают нам час свидания. Она встретит меня из похода завтра в два часа пополуночи.

Молю всех богов, чтобы завтра не объявили штормовую готовность, чтобы не попасть на какое-нибудь дежурство. Фортуна не ревнива, но игрива. Дважды объявляли «ветер-два» и дважды отменяли; меня ставили дежурить, но удалось поменяться днями; меня едва не услали на Украину за пополнением; подо мной провалилась ступенька на Чертовом мосту, обошлось без перелома ноги.

Под вечер меня все же назначили старшим офицерского патруля, но это не помешало прийти к двум часам пополуночи на переговорный пункт. Никогда не думал, что это казенное стеклянное здание и станет местом нашей главной встречи. Такое ощущение, будто иду навещать ее в больницу. Будто вся она забинтована, исчезла под белой марлей, и от нее остался только голос, который живет в этом доме, в стеклянной кабине, в черном эбоните телефонной трубки…

Ветер налетел по-пиратски – с моря. Снежные вихри срывались с острогривых сугробов и взмывали выше крыш. Они прихватывали с собой дым из печных труб, выматывали его и вплетали серые ленты в свои поземки. Пурга неслась по подплаву, вороша сугробы, обламывая сосульки, гремя железом. Море в гавани заплясало, заплескалось, слизывая снег с лодочных бортов.

Прошагал мимо почты черный матросский строй. Черпая сапогами снег, ковылял сзади маленький замыкающий с фонарем в руке. «Летучая мышь» мигала, и матрос прикрывал ее полой шинели. Поземка змеилась вкрадчиво, деловито, почти осмысленно, точно пыталась сбить кого-то со следа, ее плети летели, то припадая к земле, то отрываясь от нее, то исчезая, то возникая. В призрачном этом струении было что-то колдовское, ведьмовское…

Я стоял у окна, один в пустом переговорном зале. На той стороне улицы трепетала афиша, извещавшая, что на сцене ДОФа – Дома офицеров флота – идет лучшая сказка Севера – «Снежная королева».

«…Снег повалил вдруг хлопьями, и стало темно… Снежные хлопья все росли и обратились под конец в больших белых кур. Вдруг они разлетелись в стороны, большие сани остановились, и сидевший в них человек встал. Это была высокая, стройная, ослепительно-белая женщина – Снежная королева…»

Нет-нет, Королева Северодара не исчезла, не растворилась, не покинула свои пределы. Она просто перенеслась с одного края Крайнего Севера на другой. Ведь это все – от мыса Цып-Наволок до мыса Сердце-Камень – Земля Королевы Лю.

– Чукотка, – грянул радиоголос, – третья кабина!

Вместо эпилога

Это было давно. В прошлом веке. В той, еще советской жизни. Екатерининская гавань. Эскадра. Бригада. Подводная лодка. Экипаж. Командиры и начальники. Выходы в полигоны боевой подготовки. Проверки. Смотры. Устранение замечаний. Комиссии. Уход на боевую службу… Этому не было конца, и это казалось вечным. Казалось, так будет всегда. И вдруг все это исчезло, как дым на ветру… Другая жизнь. Свобода от подъемов, построений, собраний, боевых тревог… И отвечаешь только за себя и только перед своей семьей. И нет до тебя дела никакому начальству. Живи и радуйся. Но что-то не очень часто этому радуешься… Чего-то не хватает. Теперь все это только снится… Центральный пост, набитый людьми и приборами, обрамленный в круг межотсечного лаза, как картина эпохи Возрождения. В тоннельной перспективе разместились купно, как в пилотской кабине, один за другим и друг подле друга – командир в узком железном креслице, старпом у пульта связи с отсеками, вахтенный механик на сейфе живучести, боцман на рулях глубины…

Поднят перископ, и журчание, с каким он вспарывает поверхность моря, слышно здесь из выносного динамика гидрофонов.

– По местам стоять! К всплытию!

Вырез в крыше ограждения мостика сплошь забит крупными звездами. Командир стоит в этой звездной проруби по пояс. По пояс Ориона. Лунная дорожка, пролегает от нашего борта до горизонта широченным проспектом.

Кажется, мы никогда не вернемся из этого похода…

Очень редко – все прожитое и прослуженное ярко оживает, когда твои былые командиры и сослуживцы собираются вместе – на день ли ВМФ или