Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров

некого, всё придётся самой. Ну уж ладно. Это не посторонний слюнявый дед, а жених! Как оклемается, снова посетят Чертог. Макаровне любовные забавы понравились.

Размечталась…

– Получай, паскуда!..

Что-то тяжёлое, тупое и одновременно острое вонзается в брюхо Макаровне. Неужто кол?! Даже не осиновый, а обычный берёзовый, сделанный наспех из черенка лопаты.

– Вот тебе за Гавриловну! – выхрипывает знакомый голос. – Сволочь!

Ни сожаленья, ни греха —

Не прячь, родная, взор!

В твоём глазу не чепуха,

А чешский Koh-i-Noor!..

Интонации Валерьяныча, но перед Макаровной крутит ишачьей мордой ведьмак Григорьич. Он же вообще не дружил с Гавриловной! С чего вдруг такая вендетта?!

– На кого замахнулась, стерва?! На Сатану?

Теперь узнала. Этот же голос буквально пару минут назад хрипел из Олеговны: «Вперёд, братцы!»

Ведьмак Григорьич – дед злобный, но не боевой – под шумок хотел слинять. Забавно, что любил на досуге потрепаться о ды́хце, сам же отродясь не умел ей пользоваться. И такая ирония! «Заарканил» Прохоров беглеца, погнал завершать миссию, ну, вроде вскочил на Григорьича, как на коня, и пришпорил.

Макаровна опирается на кол, точно это костыль. Острие дошло до позвоночника и остановилось. Боль, конечно, ощущается, но не лютая, а глухая и тупая, будто под местным наркозом. В «слоях» чувства, рефлексы притуплены. Хоть в этом подфартило – перед концом. А то, что финита, ведьме понятно и без хирургов.

Григорьич-Прохоров, покончив с Макаровной, расхлябисто подходит к Сапогову:

– Ну, привет, морячок! Узнаёшь?

Не удержался и вкатил Андрею Тимофеевичу пару оплеух. Бледная голова счетовода мотнулась из стороны в сторону и снова повисла. Слюна закровила. Ничего не чувствует, скотина! А если ботинком в пах?! Увы, счетоводу и это всё равно. Он же не здесь! Хоть режь или жги!

Григорьич скулит от досады. Как глумиться, если нет результата? Это и спасает Андрея Тимофеевича от лишних увечий. Ведьмак лезет суетливой рукой Андрею Тимофеевичу в пиджак. Рожа переливается желваками от напряжения, пока дрожащая ручонка шарит… Григорьич издаёт булькающий звук, извлекает наружу чёрный палец! Артефакт отзывчиво мерцает адовым огнём, птичий ноготь сыплет бенгальские искры.

Под насупленными бровями в тухлых глазёнках Григорьича ликование! Как спортсмен-олимпиец вскидывает руку. Только не факел там, а Безымянный самого Отца-Сатаны!

Показал подтекающей кровью Макаровне пёсий язык: «Смерть шпионам!» – и побежал к носилкам.

Дождался, похоже, Валерьяныч и трёшки в Аду, и «Заслуги перед Сатаной» четырёх степеней, и Адовой Звезды Героя. Добежит к носилкам, припадёт к царственной ручке, приставит Безымянного, тот прирастёт. И откроет Сатана прелестные очи свои, поцелует в стариковские уста Григорьича… Хотя какого, к чёрту, Григорьича?! Прохорова-Валерьяныча он облобызает! Затем посадит ошую, и будут они править в Юдоли, Отец и Сынок.

Лёша Апокалипсис видел, как загарпунили Макаровну, ограбили Сапогова. Наблюдает и гнусное беснование с пальцем – верный приспешник Сатаны припал к копролитовому истукану вершить итог Мироздания!

Лицо юрода светится тихой благостью, будто ему, умирающему, известна иная, высшая правда:

– И вышел из меня глист-финалист, и сказал: «Вот Сущее, а вот Бытие! В Сущем сказка – ложь и выдумка, но в Бытии всё возможно! Сказка – проводник Бытия в Сущее! Смерть, где твоя шляпа?» Спи, Матушка! – Лёша Апокалипсис закрывает глаза почившей иконе. – Мы справились! – Затем укладывается на спину и кладёт икону себе на грудь.

Рядом похрипывает раздавленной грудью Рома с Большой Буквы:

– Жил в гортани Бес-куролес, а теперь исчез. Пожелал спокойной ночи, мол, больше никакого «Коохчи». Оставил лишь стих с большой буквы «С»…

Рома с Большой Буквы петь не умел, а тут затянул, да ещё так трогательно и умилительно:

С неба катится звезда,

Ночь светлеет, месяц тает,

И с рассветом подступает

День святого Никогда!

Это вовсе не беда,

Что не знала ты о дате,

Не уйти от благодати —

От святого Никогда!

Вторник это иль среда —

Дни без разницы недели,

Торжество на самом деле,

День святого Никогда!

Сквозь туманы города

Проступают понемногу…

Скачет к твоему порогу

Конь святого Никогда.

Есть гнилая борода

И порожние глазницы,

В них и черви, и мокрицы

У святого Никогда!

В дымке бледно-голубой

Облаков гряда седая…

День Святого Никогда я

Буду праздновать с тобой!

Никаких «н-н-н-н»! В смертный миг к Роме с Большой Буквы вернулась его прежняя суть. Закончено Пение, пришло Успение.

– Ухожу к Господу с большой буквы «Г»…

Григорьич-Прохоров всё возится с пальцем – то ли от волнения руки трясутся, то ли попасть не может. Или не прирастает Безымянный – короче, какая-то техническая заминка.

Помирающей Макаровне понятно, чего расплясалась Нечисть. Расчёт оправдался, палец добыли. Ну, значит, Юдоль. Только почему-то вместо поганой шарманки Коммутатора над могилами стелется тихий, как туман, солдатский напев.

Макаровна с предсмертной ленцой разглядывает полуодетого старика. Из одежды чёрные трусы до колен да пиджак с медалями, идёт босой. Поёт негромко, но слышно каждое слово:

  Конец подходит сатанинской мессы,

  Где видишь беса, там его и бей!

  И не умеют обращаться бесы

  Ни в Богородицу, ни в белых голубей!

  А-а-а-а! А-а-а-а!

Это ж деда Рыба! Он в ночь преставился, рак желудка прибрал ветерана. Костя пока не знает об этом. Даже баба Света, интерференционный паттерн с фиолетовой причёской, не в курсе, что овдовела. Кому теперь будет варить свои помои?

Видишь, милая, деда Рыба пришёл проститься с тобой. И смотритель Чёртова Колеса Валентин Цирков, любитель персиков и понедельников, замер у оградки парикмахерши Аделаиды Викторовны Геллер-Швайко, стонет, поддерживая онемевшую половину лица…

Макаровна не боится умирать, давно утверждена и подписана проходка в Вечный Зоб. Жаль разве Тимофеича. Даже в Запретное не сбежит, технически не успеет прочесть заклинание над тушей. Где взять тринадцать часов, тринадцать минут? Что станет с ним, таким беспомощным, в Юдоли?

Если верить Коммутатору, не изменится вообще ничего. Божье Ничто обещал, что все исчезнем. Верить нельзя никому, правда, как и ложь, посерединке. Может, Диавол хочет перестать быть воспоминанием Бога? Или же, наоборот, самому сделаться Главным Вспоминателем.

Макаровна читает отходную молитву несъедобной. Но что-то мешает переходу.

Да причитка же на полотенце! «Бесовская связка судеб»:

Две тропы порознь вились,

Да в одну судьбу сплелись!..

Смерть – Четверица. Ипостась Сила испрашивает у Макаровны: «Мужика в Чертог тоже берём?»

«А так можно?» – мысленно спрашивает ведьма.

Ипостась Закон отвечает: «Проходка