Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков

поводу думает?

– Не знаю. Мы на эту тему не разговариваем.

– Том, а что Иван Павлович говорит? – не утихал Игнашечкин.

– Не знаю. Мы на эту тему не разговариваем…

– Да ладно уж, секретницы!

Когда возвращались из столовой, Вета и Башмаков немного отстали. Некоторое время они шли молча.

– Когда? – наконец спросил Башмаков.

– Завтра. Я целый день буду дома. Я целый день буду ждать.

– Я тоже буду ждать… – Он незаметно пожал ей руку.

Пальцы у девушки были ледяные.

Следующим утром, собираясь на работу, Олег Трудович надел новые трусы и майку – индийские, темно-вишневого цвета, купленные недавно Катей. Брился он тщательнее, чем обычно, даже ножничками отрезал высовывавшиеся из ноздрей волоски. Постриг заодно и ногти на ногах. Выбирая галстук, Башмаков улыбнулся и снял с планочки тот, изменный, от Диора. Приложил к груди, но повязывать не стал.

По пути он купил пачку мятной жевательной резинки. До обеда Башмаков еле сумел занять себя, сделав внеплановую профилактику двух счетных машинок. Потом примчался возбужденный Гена и стал рассказывать про заседание правления, про то, как Малевич отбивался и даже поначалу перешел в контрнаступление, но потом выступил Корсаков, привел цифры… И понеслось! Но до самого конца было все-таки не ясно, чем все закончится. Ведь никто не знал, что скажет Аварцев.

– И что сказал Аварцев?

– Ничего. Просто показал большим пальцем вниз, как гладиатору… И все! И нету больше Малевича! Нету. Надо выпить!

– У меня сегодня английский, – покачал головой Башмаков.

– Ладно, спикай! Найдутся настоящие друзья – чокнутся со мной в честь такого дня. Малевича сожрали! Какой-то ты сегодня, Трудыч, странный!

– В каком смысле?

– Не знаю. Помнишь, как Штирлиц шел по коридору к Мюллеру?

– Помню.

– Вот ты сегодня как тот коридорный Штирлиц…

Потом Башмаков соврал, будто бы от Дашки прибыли знакомые и надо с ними встретиться, передать кое-что для дочери. Он ехал на Плющиху со странным знобящим чувством, словно хирург – на ответственную операцию к знатной пациентке. В тот день в Москве был страшный ветер: летели газеты, размахивая испещренными петитом крыльями, катились, стуча по грязной ледяной коросте, жестянки, полосатые палатки уличных торговцев надувались, как паруса. Казалось, люди идут не сами по себе, а их, упирающихся, тащит вперед облепившая тело одежда.

На Смоленской в магазинчике Башмаков купил цветы – пять белых голландских роз на длинных, в палец толщиной стеблях, покрытых шипами, похожими на акульи плавники. Он выбирал розы придирчиво, как Катя, чтобы ни подвялинки, чтобы чашелистики не отставали от лепестков, а сами лепестки были скручены в тугие рулончики. Потом Олег Трудович нес эти розы стеблями вверх, заслоняя от ветра полой новой длинной дубленки, и почему-то думал о том, что если сейчас, хотя это и невозможно, он столкнется с женой – то объяснить данный конкретный букет будет совершенно невозможно.

– Это – я! – сказал он в домофон.

Около лифта Башмаков задержался и пощупал пальцами листья плюща. Так и есть – пластмасса, но очень качественная – все прожилки видны. Он вынул изо рта жевательную резинку, скатал липкого червячка и, веселея от своего озорства, посадил искусственное насекомое на синтетический лист.

«Плодитесь и размножайтесь!»

Когда Олег Трудович поднялся от лифта по лестнице, Вета уже стояла у открытой двери. На ней был длинный шелковый бордовый халат с золотым плетеным пояском. Черные волосы распущены по плечам. В глазах – испуг.

– Я ждала! Я очень ждала!

– Я тоже, – сознался Башмаков, понимая, что как раз этого говорить и не стоит.

Вета взяла у него букет, отрезала кончики стеблей и поставила цветы в вазу:

– Белые, как невесте…

– А как же, – промямлил Башмаков, совершенно не соображая, как вести себя дальше.

– Хотите выпить?

– Хочу.

– Вина, виски?

– Виски.

Вета достала из бара бутылку и широкие граненые стаканы. Принесла из холодильника лед. Некоторое время сидели молча, и было слышно, как потрескивают брошенные в виски кубики льда.

– Малевича выгнали… – вымолвил Башмаков.

– Я знаю.

– Корсаков выступал на правлении…

– Я знаю.

– Сегодня такой ветер…

– Я знаю. По телевизору сказали, что в Царицыне сломался старинный дуб…

– Вета, давайте в другой раз! – взмолился Башмаков.

– Почему? Я вам совсем не нравлюсь?

– Нет, нравитесь…

– Тогда вам лучше пойти в ванную, – подсказала она.

Раздевшись и приняв душ, Башмаков протер запотевшее зеркало и вгляделся в свое отражение. Седой! Ну, не совсем, а с проседью. И волосы на груди тоже с проседью. И не на груди – тоже с сединой.

Олег Трудович обернулся большим махровым полотенцем. Вот сейчас он войдет в комнату и лишит невинности ровесницу своей дочери! Мерзавец. Он кулаком слегка ткнул себя в челюсть. Потом втянул живот до позвоночника, проверил мускулистость, глубоко вздохнул и улыбчиво спросил у отражения:

– Дефлоратора вызывали?

Вета лежала в постели, подтянув одеяло к подбородку и зажмурившись. Волосы покрывали подушку черным веером. Ее лицо казалось спящим, и только губы чуть подрагивали. Он подошел, роняя с бедер полотенце, присел на краешек кровати, наклонился и поцеловал ее замершие губы. Потом Башмаков осторожно сдвинул одеяло и коснулся губами коричневых, похожих на изюмины, сосков. Сначала одного, потом другого. Вета прерывисто вздохнула и дрогнула всем телом. Тело у нее было смуглое, без следов от купальника. Наверное, загорала в солярии в теннисном клубе. Дашка тоже иногда туда ходила. Олег Трудович множественно поцеловал упругий, бархатистый живот, проверив языком глубину пупочной впадинки. Девушка тихо застонала и погладила его по голове, как маленького. Башмаков окончательно откинул одеяло: Ветины ноги были скрещены и напряжены. Он прижался щекой к курчавым чернильно-черным волосам, похожим на бородку ближневосточного террориста, – и ноги распались. Тогда он осторожно лег рядом, взял влажную, беспомощную девичью ладонь и провел ею по своему телу – по лицу, по груди, по животу… Вета содрогнулась, распахнула испуганные глаза и схватила Башмакова как-то по-спортивному, будто теннисную ракетку.

– Ой, подожди, в первый раз нужно обязательно с презервативом! – прошептала она.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я приготовила. В тумбочке…

– Какая ты предусмотрительная девочка!

Он не заметил, как они перешли на «ты».

– Конечно, предусмотрительная! Невинность теряют только один раз в жизни… Все должно быть правильно. Можно это сделаю я?

– Конечно.

– Ты, наверно, ничего не почувствуешь в этом? – неумело стараясь, спросила она.

– Чувствуют вот этим, – Башмаков показал на сердце, – а этим ощущают.

– А что ты сейчас ощущаешь?

– Я? Пока ничего, а вот тебе сейчас, наверное, будет больно…

– Если будет много крови, я приготовила салфетки.

– Просто молодец! Подожди-ка… Ляг вот так…

– Нет, в первый раз лучше на животе…

– Почему?

Методическая осведомленность девственницы начала немного раздражать первопроходца.

– Понимаешь, – разъяснила Вета, – в такой позе безболезненнее разрыв девственной плевы…

Башмаков ни с того ни с сего представил себе памятник героям Плевны, черную часовню на бульваре возле Маросейки. Бабушка Елизавета Павловна водила его туда гулять, и маленький Олег Трудович всегда норовил заглянуть в замочную скважину большой железной двери. Мальчишки уверяли, будто там навалены кости гренадеров. Но никаких костей он, естественно, не увидел…

– Ты о чем задумался?

– Я? О том, откуда ты все знаешь.

– Так написано.

– Ладно. Будем по написанному… Тебе удобно?

– Удобно.

– Больно?

– Пока нет.

– А так?

– Немного.

– А вот та-ак?!

– Больно! И хорошо…

Потом они лежали рядом. Вета курила. Башмаков тоже. Два раза затянулся: он чувствовал себя хирургом, успешно закончившим непростую операцию.

– А крови совсем немного, – с чуть уловимой досадой заметил он.

– Да, совсем мало… Я-то думала, кровь будет густая, как после убийства.

– Почему после убийства? – вздрогнул Башмаков.

– Не знаю. А кровь получилась какая-то розовая, словно арбузным соком накапали…

– Наверное, я плохой сокрушитель девственности?

– Ты замечательный сокрушитель! Я тебя люблю. – Она поцеловала его в щеку.

– Раньше ты мне этого не говорила.

– Что ж я – дурочка, что ли! Если бы я сказала, ты бы никогда этого не сделал. Никогда. Точно?

– Точно.

– А хочешь узнать, когда я в тебя влюбилась?

– Хочу.

– На одну треть я в тебя влюбилась…

– Погоди, а разве влюбляются по частям?

– Конечно! Ты не знал? Боже мой, седенький, – она погладила его по волосам, – а не знает таких простых вещей! На одну треть я влюбилась в тебя, когда ты вошел тогда,