Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому

«Ну, — подумал я, — кончено! На мне оттиснут даже ее торговый знак, ее фабричная марка. Я принадлежу ей — это ясно».

Недавно Наташа сказала мне:

— А сегодня ко мне заезжал офицер Каракалов, мой старый знакомый.

— Ну, — сказал я. — Симпатичный?

— Очень.

— Да… Между офицерами иногда встречаются чрезвычайно симпатичные люди.

Мы помолчали.

— Он, кажется, до сих пор влюблен в меня.

— Да? Ну а ты что же?

— Я к нему раньше тоже была неравнодушна. Он такой жгучий брюнет.

— Вот как, — рассеянно сказал я. — Иногда, действительно, эти брюнеты бывают… очень хорошие. Ты скоро начнешь одеваться? Через час уже начало концерта.

Она заплакала.

— Что ты? Милая! Что с тобой?..

— Ты меня не любишь… Другой бы уж давно приревновал, сцену устроил, а ты, как колода, все выслушал… Сидишь, мямлишь… Нет, ты меня… не любишь!

— Честное слово, люблю! — сконфуженно возразил я. — Чего там, в самом деле. Право же, люблю.

— Человек… который… любит… Он слышать равнодушно не может… если его любовница… обратила внимание на другого мужчину…

— Милая! Да мне тяжело и было. Ей-Богу… Я только молчал… А на самом деле мне было чрезвычайно тяжело.

Когда мы ехали в концерт, я был задумчив.

Раздеваясь у вешалки, я обратил внимание на легкий поклон, сделанный Наташей какому-то рыжеусому толстяку.

— Кто это? — спросил я.

— Это наш домовладелец, Я у него снимаю квартиру.

— Сударыня, — угрюмо сказал я. — Чтобы этого больше не было!

Она удивилась.

— Чего-о?

— Чего? У, подлая тварь! Я видел, как ты на него посмотрела… Это, наверное, твой любовник!

— Да нет же! Дорогой мой… Я этого толстяка едва знаю. Мы с ним раза два всего и беседовали по поводу ремонта.

— Ремонта? У-у змея? Ремонта? Я бы тебя задушил своими руками. Мне говоришь, что любишь только меня, а в то же время…

Ее глаза засияли восторгом, и лицо просветлело.

— Милый мой, сокровище! Ты меня ревнуешь? Значит, любишь?..

— Я вас теперь ненавижу. А этому субъекту, если я его встречу, я дам такую пощечину, что он узнает, где раки зимуют. Я вам покажу себя.

Отделавшись от этой обязанности, я взял Наташу под руку, и мы вошли в зал.

Не успели мы сесть, как я стал выказывать все признаки беспокойства: вертел головой, ерзал на месте и злобно шипел.

— Что с тобой, дружочек?

— Я этого не допущу-с! Вот тот молодец в смокинге очень внимательно на тебя посматривает.

— Ну, Бог с ним! Какое нам до него дело…

— Да-с? «Бог с ним?» Усыпить мою бдительность хотите? Успокоить дурака, а потом за его спиной надувать его. Благодарю вас. Я не желаю носить этих украшений, которые…

— Но уверяю тебя, милый, что я даже не знаю, о ком ты говоришь.

Я саркастически засмеялся.

— Не знает? А сама уже, наверное, ему записочку приготовила.

— Какую записочку, что ты, мое солнце! На, посмотри, у меня руки пустые…

— Ты ее в чулок спрятала!

— Да когда бы я ее написала?

— Когда с тебя снимали ротонду. Тебе это даром не пройдет!

— Милый! Милый!

И опять лицо ее сияло гордостью и восторгом.

…Мы гуляли по парку. Наташа бросила на меня косой взгляд и сказала с деланным равнодушием:

— А я сегодня утром по Набережной каталась.

— Одна?

— Не одна.

— А с кем?

— Да зачем тебе это?

— Отвечай! — скучающим голосом крикнул я. — Я хочу это знать!

— Не скажу, — засмеялась Наташа. — Ты разозлишься.

— Ах, так? — вскричал я, скрежеща зубами. — У-у, гадина! Так я знаю: ты каталась с новым любовником.

Скрытая усмешка промелькнула в Наташиных глазах.

— Ну уж, ты скажешь тоже — любовник. Если мы с ним, с этим художником, несколько раз поцеловались…

— А-а! — взревел я раскатами громогласного вопля, будя свое равнодушие и врожденную кротость. — Ты осмелилась? Негодная! Хорошо же!.. Если я еще раз увижу тебя не одну я знаю, что сделаю!

— А что, что, что? — дрожа от лихорадочного любопытства, крикнула Наташа.

— Я сейчас же повернусь и уйду от тебя. Больше ты меня не увидишь..

Наташа опустилась на скамью и заплакала.

— Голубка моя! Наташа?.. Что с тобой? Почему?

— Ты… меня… не любишь, — заливаясь слезами, прошептала Наташа. — Другой за такую ужасную вещь избил бы меня, поколотил, а ты покричал, покричал, да и успокоился…

— Дорогая моя! Как же так можно бить женщину?

— Можно! Можно! Можно! Есть случаи, когда любящий человек себя не помнит.

Я пожалел, что в этот момент не было такого случая, который лишил бы меня памяти и рассудка…

— Конечно, — колеблясь, возразил я, — бывают и у меня такие случаи, когда я себя не помню, но дело в том, что теперь я сразу догадался…

— О чем? — улыбаясь сквозь слезы, спросила она.

— Что история с художником выдумана тобой, что ты просто хочешь меня подразнить.

— Нет, не выдумана. Вот каталась с ним — и каталась. Целовались — и целовались!

— А-а, — бешено вскричал я, хватая ее за руку с таким расчетом, чтобы не сделать синяка. — Это правда?! Так вот же тебе!

Я осторожно схватил ее за горло и, выбрав место, где трава росла гуще, бросил ее на землю.

Лежа на боку, она смотрела на меня взглядом, в котором сквозь слезы светилась затаенная радость.

— Ты… меня… бьешь?

— Молчи, жалкая распутница! Или я задушу тебя!!

Я опустился около нее на колени и, обняв ее шею пальцами, слегка сжал их.

«Надо бы ударить ее, — подумал я, — но в какое место?»

Вся она казалась такой нежной, хрупкой, что даже легкий удар мог причинить ей серьезный ущерб.

— Вот тебе! Вот, змея подколодная! Один удар пришелся ей по руке, другой по траве…

Наташа сидела на земле и плакала радостными слезами.

— Ты меня… серьезно… поколотил?

— Конечно, серьезно. Я чуть не убил тебя.

Она встала, оправила платье и сказала с хитрой усмешкой:

— Ты ничего не будешь иметь против, если ко мне сегодня вечером приедет Каракалов?

Я ленивым движением схватил ее за руку, бросил на землю и с искусством опытного оператора ударил два раза по спине и раз по щеке.

— Чуть не убил тебя. Ну, вставай. Пойдем домой — делается сыро.

В последнее время у нас с Наташей происходят страшные сцены, что иногда вызывает даже вмешательство соседей.

Мы возвращаемся из театра или с прогулки; я, не успев раздеться, бросаю Наташу на ковер, душу ее подушкой или колочу из всей силы по спине с таким расчетом, чтобы не переломать ей позвонков. Она кричит, молит о пощаде, клянется, что она не виновата, и на этот шум сбегаются соседи.

— С ума вы сошли, — говорят они в ужасе. — Вы не интеллигентный человек, а бешеный зверь.

Так и будет стоять на памятнике:

«Здесь лежит деликатный человек».

Мода

Самым богатым человеком сельца Голяшкина был мужик Пантелей Буржуазов.

Он имел то, чего не имел ни один из прочих граждан сельца — скот.

Правда, весь скот его выражался в одной худощавой курице, но так как этой редкой птицы у других не имелось, то молва единогласно наградила Пантелея Буржуазова именем богатея.

В те сумрачные дни, когда голяшкинцам надоедало глодать вечную кору, сердце их начинало жаждать чего-нибудь высокого, несбыточного, и они серой бесформенной кучей сбивались у порога избы Пантелея Буржуазова — полюбоваться на его курицу.

Пантелей выносил худую испуганную курицу, садился с ней на завалинку и позволял мужикам не только смотреть, но и трогать рукой курицу.

— Ах ты, животная! — умиленно говорил какой-нибудь бобыль Игнашка, гладя шершавой рукой дрожащую курицу. — Гляди, дядя Пантелей, штоб не улетела.

— Долго ли, — поддакивали добродушные мужики.

— Не плодущая она, — вздыхал польщенный втайне Пантелей Буржуазов…

— Не спосылает Господь? — догадывался Игнашка.

— Петушка для ней нету.

Старики, опершись на палки, вспоминали, что у какого-то Андрона Губатого был петух, но этого петуха уже не было. Да и сам Андрон был на том свете, объевшись как-то свыше меры печеным хлебом.

Облизав языком черные, в трещинах губы, Игнашка хрипел:

— Такой бы курице, да вырасти с быка — до чего б! Говядины с нее надрать пудов двадцать… Мясо белое-белое. Сольцей его присолить, да чашку водки перед этим — до чего б!..

Мужики сверкали бледными глазами и, лязгнув зубами, сдержанно смеялись.

Качая головами, говорили:

— Уж этот Игнашка. Уж он такое скажет.

Налюбовавшись на Буржуазову курицу, вздыхали и заботливо говорили:

— Ну, чего там. Неси ее, дядя Пантелей, в избу. Неровен час — остудится.