Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому

Так, между едой и развлечениями, мужики сельца Голяшкина и жили, коротая век.

Странно как-то.

Пока была жива Буржуазова курица, никто из голяшкинцев не чувствовал своей бедности и убожества. Но когда заласканная мужиками курица умерла и разоренный Пантелей съел ее ночью с потрохами и перьями, все почувствовали себя скверно и безотрадно.

— Бедные мы, — говорил Пантелей Буржуазов мужикам, сидя на выгоне.

— Это ты правильно, дядя. В точку. Небогатый мы народ. Одно слово — крестьяне.

Пропившийся писарь, проходя по большой дороге, свернул к мужикам, и так как был от природы бестолков и словоохотлив, то лег рядом, желая после долгого молчания отвести душу.

— Драсте, — сказали мужики и продолжали потом свой тихий, печальный разговор.

Прослушав их, писарь лег на живот и сказал:

— Это, братцы, что. Живете вы тихо, мирно, и земля под вами не трясется. Нет поэтому к вам внимания общественных слоев взаимопомощи, интеллигентного народонаселения столиц и провинциальных мест. А ежели бы земля сотряслась под вами, вроде как бы Мессина, — не было бы вам тогда от публики обидно… Сразу бы вы получили взаимопомощь эмиритальных взносов на предмет благоустройства потрясенного быта…

Писарь вычурным языком рассказал о землетрясении в Мессине и о сочувствии общества к этому бедствию.

Притихшие мужики жадно выслушали его и долго безмолвствовали.

— Привалит же этакое счастье народу, — завистливо сказал Игнашка. — Они, надо быть, теперь не только хлеб, а и крупу получают.

— Какое же счастье, ежели народу гиблого сколько, — возразил писарь.

— Гиблый народ везде есть, — сурово поддержал Игнашку мужик по имени Жердь. — Тоже это понимать надо. Айда по избам, ребятки.

Когда вставали, беспочвенный и вздорный бобыль Игнашка ощупал рукой землю и злобно сказал:

— Крепкая, подлая. Нет того, чтобы сотрястись.

— Крупа хороша вареная, — задумчиво прошептал один мужик.

И пошли.

— Ежели писарек не врет, — сказал по дороге Игнашка мужику по прозванию Жердь, — то можно бы трясение земли устроить и у нас.

— Болтливый ты человек, Игнашка. Всегда скажешь этакое. Нешто ж такую вещь устроить?

— Эка невидаль!

Восторженный Игнашка уже махал перед мужиками длинными руками, божился и ругался, убеждая устроить землетрясение.

Мужики отнеслись к вздорному предложению скептически, но писарь выслушал Игнашку внимательно.

— А что ж, братцы… Все равно — погибель тут ваша… Можно такую Мессину устроить! Хуже не будет.

— Да как же ты ее повернешь? — недоумевали мужики. — Землю-то…

— Эх, оглобля… Ее и поворачивать не надо. Вы ломайте избы, а я в город побегу телеграмму давать. Дескать, все разрушено, полная катастрофа и крах крестьянского быта. Иди, проверяй после — было или не было. Зато, по крайности, обеспечены будете.

Толковали до вечера.

Вечером ели кору без всякого удовольствия и охоты и, отравленные сладким ядом Писаревой гнусной выдумки, были вялые, молчаливые.

А к ночи пришли к спящему где-то в клети бесприютному писарю и сказали:

— Ты беги, писарек, в город, а мы тут займемся.

Когда снаряженный, из общественных капиталов, в дорогу писарь, охваченный волной общего подъема, вышел из избы, чтобы идти в город, то увидел величественную картину: мужики ломали избы, амбары, разные верхние клетушки, и пыль от этого разгрома высоким столбом поднималась к небу, будто апеллируя к нему, высокому и равнодушному.

Через день в столичных газетах появилась потрясающая телеграмма:

3емлетрясение.

В районе местности села Голяшкина разразилось страшное, небывалое, перед которым бледнеет мессинская катастрофа, землетрясение… От сотрясения земли воды вышли из берегов, затопивши все богатое, зажиточное до катастрофы, село. Постройки обрушились, и часть их бесследно провалилась в расщелину. Масса раненых и пострадавших. Когда их откапывали, то геройскую помощь оказывал писарь Гавриил Семенович Уздечкин, самоотверженно бросавшийся в самые опасные места. Отчаяние беспредельное. Требуется немедленная помощь общественных кругов. Писарь Уздечкин потерял все свое состояние. Деньги и припасы направлять туда-то…

Мужики ждали.

То, что может случиться с каждым

Иногда актер, опоздавши на спектакль, летит в театр, суля извозчику облагодетельствовать его на всю жизнь. Иногда человек выйдет из вечного своего состояния меланхолии и апатии, — доберется кое-как до театра, летит сломя голову по лестнице, сбивает с ног пожарного, перепрыгивает через плотника и за семь минут до третьего звонка начинает лихорадочно одеваться.

Долголетняя тренировка удерживает его от крупных промахов и упущений при таком головокружительном одеванье; но когда он напяливает на голову светлый или темный парик, на затылке остается тоненькая предательская полоска волос, представляющих полную собственность обладателя головы… Обыкновенно цвет этой полоски прямо противоположен цвету парика, а несчастный актер и не замечает всего ужаса своего положения.

— Пустяки! — возразит большинство актеров.

Пустяки?.. Театр — паутина, сотканная из неисчислимого количества мелких деталей, и если упустить даже такую деталь, как полоска волос шириною в полпальца, вот что может произойти…

Шел «Ревизор».

Актер, которому надлежало играть Хлестакова, проделал все то, что перечислялось в начале статьи: опоздал на спектакль, в театр летел, суля извозчику обеспечить его старость, сбил с ног пожарного, перепрыгнул через плотника, оделся в семь минут и напялил парик — именно вышеуказанным способом… И товарищи осматривали его перед выходом и хвалили его грим, и никто не заметил затылка…

В четырнадцатом ряду сидел приказчик галантерейного магазина и рядом с ним — дама его сердца, ради которой он пожертвовал бы с радостью не только жизнью, но и новым сиреневым галстуком, кокетливо украшавшим приказчичью грудь.

Хлестаков вошел элегантный, красивый, вручил Осипу цилиндр и тросточку и затем стал насвистывать — сначала «Не шей, ты, мне, матушка», а потом — ни то ни се… Все было, как следует.

Обладатель сиреневого галстука нагнулся к своей даме и сказал:

— Простой обман зрения. Они, то есть господин Хлестаков, — в парике! На затылке каемочка из собственного волосу!

Старый геморроидальный чиновник обернулся и сердито прошипел:

— Прошу не разговаривать! Только слушать мешаете…

Приказчик хотел было пропустить эти слова мимо ушей, но его дама фыркнула, и истерзанное сердце приказчика сжалось… Ему показалось, что его избранница смеется над ним.

Чтобы рассеять создавшееся неприятное положение, приказчик наклонился к чиновнику и обиженно сказал:

— А вы кто тут такое, что командоваете?

Чиновник молча презрительно пожал плечами, и приказчику это показалось еще обиднее.

— Тоже, командир выискался! «Прошу не разговаривать»… Тоже, подумаешь… Крыса ободранная!

Девица захохотала.

Чиновник злобно обернулся и прошипел:

— Если вы не замолчите, я попрошу капельдинера вывести вас.

— Ме-ня? Ах ты, кочерга!!

В соседнем ряду обернулись и нервно зашикали:

— Тссс!.. Чего вы разговариваете! А еще старая женщина!

Упрек этот относился к старушке, которая безмятежно сидела и смотрела на сцену, спрятав голову в плечи.

— Я разговариваю?! Да ты что — очумел, батюшка?

— Прошу без возражений!

— Господи! — простонал кто-то сзади. — Этой публике не в театре быть, а в балагане!!

— Шшштос?! Сами вы балаганный плясун! Как вы смеете выражаться. Капельдинер!

— Да это не он! Это вон тот, в сиреневом галстуке. Сидит с какой-то полудевицей и думает, что…

— Это я-то полудевица? Да я тебя за такие слова…

— Тише!

— Тише! — заорал с галереи чей-то тяжелый бас. — Пррошу соблюдать тишину! Что за крррики?!!

Поднялся невообразимый шум. Горячие споры возгорелись в разных углах театра. Всякий, дрожа от негодования, упрекал соседа в неумении держать себя, а сосед выражал пожелание, чтобы у обвинителя за такие слова отсох язык не позже завтрашнего дня.

Актер, игравший Осипа, сначала растерялся, потом разозлился, потом подошел к рампе и скорбно сказал:

— Господа! Мне первый раз приходится играть перед дикарями, которые…

— Что он сказал?! Вон его! Долой!

— Давайте занавес!

— Авторрра!!

— Деньги обратно!!

— Улю-лю!!..

Тихо опустился занавес… У кассы толпилась публика и настойчиво требовала возврата денег за билеты…

Бледный, с трясущимися губами, режиссер подбежал к Хлестакову, который нервно шагал по сцене, и спросил его: