Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

добрую бочку обильно бежит разогретое турбинное масло; стрелки температурных датчиков далеки от красных рисок. И в глазах матроса Данилова – ни тени сна.

Митчелисты, как и трюмные, живут на двойной глубине, под двумя крышами – над ними море и отсечная палуба. В «шхеру» ведет квадратный лаз, прикрытый рифленой крышкой – ее не сразу заметишь. Короткий отвесный трапик – и ты, пригибаясь, влезешь в механическое подбрюшье субмарины. Там митчелисты несут вахту, там и спят – матрасы уложены в промежутки между гребными электромоторами.

Обитатели тихого и теплого трюма скрыты от офицерского глаза, предоставлены самим себе, и нужна изрядная совесть, чтобы не пользоваться преимуществами укромного местечка. Вахта здесь – одна из самых тяжелых в психологическом смысле. Сидеть и наблюдать. Часами. Изо дня в день, из месяца в месяц. Ни моря тебе, ни чаек, которыми любуются порой сигнальщики, ни пения дельфинов, которому внимают иногда акустики. Море дает знать о себе лишь солеными каплями, выжатыми на большой глубине из дейдвудных сальников, да еще качкой, когда швыряет так, что, того и гляди, угодишь под вращающиеся валы толщиной с бревно. Только держись!

Требуется недюжинное воображение, чтобы, глядя на подшипники и масляные ванны, представлять себя на корабле, в океане, в глубинах Атлантики, на боевом посту…

В ногах Данилова – цистерна циркуляционного масла. Масло, нагретое подшипниками, испускает приятное тепло. Покачивает. Укачивает. Убаюкивает ровный шум гребных валов. Клонит в сон. Рядом – рукой дотянуться – подушка родной койки. А на соседней уютно посапывает подвахтенный. Никто не увидит, ничего не случится, если приклонить голову на подушку. Ведь термометры и отсюда хорошо видны. До берега – рукой подать. Море свое – Баренцево. Дома, уже почти дома…

Нет. Данилов не будет нести вахту, лежа на койке. И не достанет из конторки, укрепленной над митчелем, затрепанную «Французскую волчицу». Можно возвращаться в каюту и спать до утреннего всплытия на сеанс связи… Но уходить не хочется. Есть в этом машинном закоулке свой уют. Сидим друг против друга, молчим. Лодка идет средним ходом. Валы, словно веретена, мотают путевую пряжу. Смотрю, как дрожат блики на их лоснящихся боках…

О одиночество корабля в море!.. Одиночество путника в пустыне! Но чему уподобить одиночество подводной лодки в океанской толще?

И был поход – долгий, как космический полет к иным мирам. И были жаркие страны с белоглиняными городами. И были штормы и срочные погружения. И были дни, недели и месяцы, сотканные, как один, из мерного жужжания приборов, желтоватого света плафонов, чередования вахтенных смен и ожидания ночных всплытий «на звезды». И был долгожданный приказ, прорвавшийся к нам сквозь ионосферные бури и помехи от сотрясавших эфир радиостанций американских авианосцев, – домой!

Парадокс судового времени: часы летят как минуты, а сутки тянутся неделями. Подводник любит все, что напоминает ему о течении времени. И даже не потому, что так страстно рвется на берег. Просто под водой, в отсеке, где не ощутимы ни естественная смена дня и ночи, ни движение в пространстве, создается препротивная иллюзия застывшего времени. Она разрушается ростом цифровых столбцов, зачеркнутых в календарях, стопой исписанных страниц в вахтенных журналах, понижающимся уровнем одеколона во флаконе для ежедневных протираний, «похуданием» гигантского рулона пипифакса в гальюне, пустотами в иных расходных материалах. Даже на разматывающую бобину кинопроектора посматриваешь с вожделением: на глазах уменьшается.

Ты и море.

Он и море.

Мы и море. Под парусом ли, под дизелями, но ты в море, ты с морем, ты против моря, и море против тебя. Море обтачивает твой характер, создает его, испытывает его. И не важно, где ты стоишь в шторм – на бом-брам-рее или в отсеке подводной лодки. Море либо отступится от тебя, либо свалит в койку, либо того хуже – выбросит на берег. Живи без моря.

5.

…Странно: чем ближе к дому, тем невероятнее кажется встреча. За весь поход только одно ее письмо добралось до меня. Тоненький конверт с виолами на картинке затаился между страниц журнала «Коммунист Вооруженных сил». Журнал из бумажного постмешка попал сначала в мичманскую кают-компанию, на политзанятиях Марфин обнаружил письмо и принес мне.

Это случилось в те дни, когда подводная лодка дрейфовала в заливе Анталья – в виду далекого гористого берега, безлюдного, заброшенного, в древних руинах. Штурманская карта пестрела значками приметных с моря мавзолеев, храмов, башен… Белесая дневная луна опрокидывала свои кратеры над заброшенными колизеями этого пустынного берега, и мир, в который мы забрели, в котором мы плыли, казался таким же нереальным, таким же приснившимся, как и этот листок, невесть как сюда залетевший…

Я прочитал его трижды, всякий раз надеясь отыскать какое-нибудь новое слово, букву, знак, вышедший из-под ее руки. Заглядывал в бумажный пакетик – не осталось ли там записки? Изучал штемпель и обратный адрес. Я прочел все, что только можно было прочитать на конверте.

Письмо было коротеньким и веселым. Она отправила его всего через два дня после того, как мы расстались, почти что вдогонку. А за все остальные месяцы – ни строки.

Не было и «случайной» буковки. То ли мичман Генералов не смог уговорить оперативного дежурного позвонить на гору Вестник, то ли оперативный не дозвонился, то ли импульс, несущий условленную букву, потонул в солнечной буре или заглушил его треск молнии… Да мало ли что могло случиться с двумя точками и тире в безбрежных безднах эфира?! Еще сорок восемь ходовых часов, и на все свои вопросы я получу точные и, может быть, беспощадные ответы.

В носовом отсеке открылась подводная швальня: на площадке у торпедных аппаратов стрекочет старенькая швейная машинка, здесь отпаривают утюгами слежавшиеся шинели и бушлаты.

Радио из Москвы слышно по береговому ясно.

Вечером получили большую радиограмму от комфлота. Тут же посыпались догадки одна мрачней другой: «В новый район пошлют – с авиаторами работать…», «Атаку крейсера дадут…», «Теперь – до китайской пасхи, не раньше…».

На мостик взбирается Федя-пом.

– Амба! – сообщает он с убитым видом. – Автономку еще на месяц продлили…

Мартопляс бледнеет так, что даже в темноте видно, как отхлынула кровь от щек. Он чаще других поглядывал на календарь: мы-то «едем», а механик – «везет».

Я спускаюсь в радиорубку. Навстречу сияющий командир.

– Все в порядке, Сергеич! Добро на возвращение!

Взлетаю на мостик, Федя-пом улыбается: всех разыграл!

– Ну, Федя! – негодует механик.

В полночь вахтенный офицер старший лейтенант Весляров получил с центрального поста приказ: «Включить ходовые огни!»

Отпали последние сомнения. Домой! На радостях Весляров стал тискать сигнальщика. А тот как заведенный кричал одни и