В перспективе - Элизабет Джейн Говард

Горел июль – солнце всходило, блистало, зияло в просторах неба, и каждую ночь нехотя, томно садилось, распуская оттенки умирающей ярости. После ужина выходили на газон перед домом и смотрели в небо, с которого слегка, небрежно смахнули облака. Говорили мало: Антонии казалось, что в сумерках должны завязываться удивительные разговоры, но никому, похоже, они не были нужны. Она выяснила, что лучше бывало, когда ее родители не обсуждали что-либо конкретное, а еще – что ей нечего сказать обоим родителям вместе. И она погружалась в загадочный угар своих тайных мыслей – отчасти ждала его возвращения, отчасти жила с ним, будто он никуда не уезжал. Пыталась представить его в Ирландии, на «изумрудном острове», его родине: он превращался в сказочно маленький островок, очень зеленый, с дикими лошадьми и ласковым дождем, и без единого постороннего человека, кроме, как она однажды предположила, их детей; с единственным домом для них – без дорог, а вокруг вздымало волны и существовало вечно море, окрашенное в цвета погоды. Он говорил, что любит ее, и с каждой проходящей неделей она все легче воскрешала его точные интонации, возвращалась к моментам до и после этих слов, пока они не оставались только одной сверкающей искрой воспоминаний, помещенной в центр ее воображения.

Она и не ждала, что он будет ей писать.

Июль – август. Все те же гости по выходным (кроме Джорджа Уоррендера, который укатил за границу), все та же загородная летняя жизнь. Ее отец работал, распахнув окно кабинета; дым его трубки по оттенку точно совпадал с живой изгородью из лаванды под его окном. Ее мать переодевалась, чтобы во что-нибудь сыграть, а потом переодевалась после игры. Ее руки густо обсыпало веснушками, волосы выгорели на солнце; Антония заметила, что она похудела – да она же теперь тоньше меня! Она как будто стала играть во все еще усерднее, и несколько раз Антония замечала, что она явно недовольна проигрышем. Одной из ее привычек был такой заливистый смех над чьими-нибудь словами в компании, что остальные невольно подхватывали его, другой – манера задавать Уилфриду нарочито детским голоском вопрос о том, можно ли ей сделать очередную глупость, чему, насколько знала Антония, он никак не мог препятствовать и в большинстве случаев оставался слишком равнодушен к ним, чтобы выражать свое мнение. «Уилфрид, я отращу волосы и буду заплетать их в две косы, как у молоденьких немок?» «Охотно посмотрела бы, какие у всех будут лица, если я проеду через Баттл на велосипеде, одетая в купальный костюм. Можно мне, Уилфрид?» «Интересно, в самом ли деле кататься в чем мать родила по росе до завтрака полезно для кожи? Уилфрид, ты не будешь слишком возражать, если я попробую, – всего разок, Уилфрид?» – и так далее. Но возможно, думала Антония, она всегда вела себя так же, просто я этого раньше не замечала. Под прикрытием материнского поведения она улавливала быстрое подводное течение несчастья, которое подавляло постыдный, пылающий гнев, который она порой испытывала к отцу и который внушал ей сомнения и опасения. Наверняка никто не стал бы говорить такое, будь он счастлив, а если люди несчастны, сочувствие к ним пробуждается само собой. Все это выглядело таким злополучным – и вместе с тем невероятным. В сущности, отец не виноват, хотя, по ее мнению, вряд ли он предпринимал попытки: он, похоже, продолжал свою жизнь – умеренно, равнодушно, очень редко приводимый матерью в некое временное состояние растерянной обиды, которая рассеивалась сразу же, едва ему вновь удавалось абстрагироваться, и не оставлявшая ни капли эмоционального осадка на его отношении к жене. Антония размышляла: человек должен быть замкнут и сосредоточен либо на самом себе, как ее отец, либо на другом человеке, как она сама.

Август, скоро уже сентябрь. Чудесное лето, говорили вокруг; но теперь потрясению, вызванному его отъездом, уже хватило времени преобразиться. Долгое время ее не посещало безрадостное смирение, а потом вдруг, без какой-либо явной причины, она начала жалеть о том, что его нет рядом, – жалеть, и не более, думала она; однако сожаления раздражали и жгли, занимали собой все часы, которые она проводила одна, пока не стали придавать окраску всему времени, на протяжении которого она находилась рядом с кем-нибудь, и портить эти моменты. Это что-то вроде ностальгии, думала она, только тоскуешь при этом не по дому. Если бы он только написал ей – всего несколько строк, просто сообщить, когда вернется, – ждать ей стало бы легче, появилась бы возможность спать. Ибо сон, который всегда был немудреным и бессознательным занятием, теперь играл с ней каждую ночь, как кошка мышью, обрушивался на нее на последнем пределе усталости и сопротивления и отключал на несколько часов, оставшихся до завтрака. Просыпалась она медленно, мысли об утренней почте торопили ее спуститься, и легкие, ожидаемые уколы разочарования оттого, что письма от него нет, повторялись изо дня в день.

В конце концов даже Араминта заметила, что вид у дочери нездоровый. Они пили чай в саду после поездки всей компанией купаться на Куден-Бич. Араминта подняла голову от спички, от которой прикурила, заметила напряженное и вялое невнимание дочери – на секунду Тони показалась ей точной копией Уилфрида, так что у Араминты вырвалось:

– Тони, милая, что стряслось? Вид у тебя абсолютно чахлый, дорогая: тебе нездоровится?

К ее ужасу, глаза Антонии вдруг наполнились слезами – минуту она сидела прямо и неподвижно, не говоря ни слова, а затем неловким движением поднялась и бросилась в дом.

Гости выпили еще чаю, теребя свои разноцветные ожерелья или старомодные галстуки и напряженно изыскивая какой-нибудь способ избежать инцидента. Избыток солнца на пляже, сказал кто-то в приступе светского вдохновения, но Араминта была встревожена: она вовсе не желала так взволновать бедняжку Тони. Наверное, ей все-таки нездоровится. Но, последовав за Тони в дом, Араминта не нашла ее нигде.

Собравшись с остатками самообладания, Антония спряталась на чердаке, где хранились яблоки. Это невозможно, она должна взять себя в руки – обязана взять! Либо она выдержит эту ситуацию, либо найдет способ положить ей конец: она перестала плакать и крепко задумалась…

За ужином мать объявила гостям, что насчет солнца они оказались правы и что Тони удалилась на весь вечер к себе с головной болью.

Несколько дней спустя, когда строились планы на предстоящие выходные, Антония спросила:

– Может быть, как-нибудь пригласим этого знакомого, Джеффри Каррана?

Ее мать перестала разбирать карандаши для бриджа.

– А разве он не в Ирландии, или в Шотландии, или еще где-то? Подточи синий в полоску, милая, – с виду с ним все