Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

Мой прогресс в привыкании к ее новой внешности был весьма скромным. Ожоги на ее щеке были словно брызги, на виске остались полосы; хотя они уже стали заживать, но все еще были покрыты коркой, и я умоляла ее не ковырять их, чтобы не сделать шрамы еще более глубокими. Она слушалась, и я вспоминала Виолетту. До этого момента я понятия не имела о моде для одноглазых и потому ожидала, что повязка на глазу будет черная, а воспоминания о Ширли Темпл, исполняющей песенку «Леденцовый кораблик»[241], наверное, утешали меня картинками моей маленькой светловолосой девочки-пирата. Думаю, я бы предпочла, чтобы повязка действительно была черной, и тогда я могла бы побежать и купить ей шляпу-треуголку или предпринять еще какие-то жалкие попытки превратить этот жуткий кошмар в игру с переодеванием, чтобы как-то ее отвлечь.

Но вместо черной повязки у нее на глазу был телесного цвета пластырь, который делал левую сторону ее лица словно бы пустой. Эта сторона опухла, и отек стер скулу и все, что придает лицу очертания. Казалось, будто ее лицо больше не трехмерно, а скорее напоминает открытку, у которой с одной стороны картинка, а с другой – чистая белая бумага. Иногда я мельком видела ее в профиль с правой стороны, и на какой-то миг моя жизнерадостная малышка оказывалась той же, что и прежде; но если это была левая сторона, то Селия словно исчезала.

Это ее новое лицо, которое было то видимым, то невидимым, стало выражением моего болезненного осознания того, что дети – это очень скоропортящийся товар. Я не думаю, что когда-либо воспринимала ее как нечто само собой разумеющееся; но, когда она вернулась домой, я практически перестала прилагать усилия к тому, чтобы скрывать свои предпочтения в отношении наших детей. Она больше не могла заставить себя отойти от меня хоть на минуту, и я позволяла ей тихой тенью ходить за мной по дому и вместе со мной ездить по делам. Ты, конечно, был прав, говоря, что не следует позволять ей еще больше отстать от школьной программы и что чем быстрее она со своим дефектом привыкнет находиться в обществе других людей, тем лучше для нее. Но я все же взяла на работе отгулы и оставила ее дома еще на две недели. За время, проведенное в больнице, она разучилась делать некоторые вещи – например, завязывать шнурки на кроссовках, и мне пришлось снова завязывать их самой и обучать ее этому с нуля.

Когда рядом был Кевин, я следила за ней, словно ястреб. Признаю, она не вела себя так, словно боялась его. А он сразу вернулся к тому, чтобы от скуки давать ей множество приказов; с тех самых пор, как она достаточно выросла, чтобы бегать и приносить вещи, он обращался с ней как с собакой, которая умеет выполнять несколько трюков. Но мне стало казаться, что я замечаю, как даже в ответ на какую-нибудь мелкую и безобидную просьбу типа принести ему крекер или бросить пульт от телевизора она на мгновение замирала в нерешительности, словно соглашалась на просьбу с трудом. Раньше она умоляла разрешить ей подержать его колчан для стрел и считала за честь, если ей разрешалось помогать ему доставать стрелы из мишени на заднем дворе. Но после возвращения из больницы, когда он впервые небрежно предложил ей возобновить выполнение этих обязанностей, я вмешалась: я знаю, что он осторожен, но у Селии остался всего один глаз, и нечего ей даже близко подходить к площадке для стрельбы. Я ожидала, что Селия начнет хныкать. Она всегда отчаянно стремилась доказать ему свою полезность и раньше любила смотреть, как ее брат стоит прямо, словно Гайавата[242], и безошибочно посылает стрелы в центр мишени. Но вместо этого она бросила на меня благодарный взгляд, а на ее лбу по линии роста волос выступил пот.

Я удивилась, когда он пригласил ее пойти во двор поиграть во фрисби: небывалый случай, чтобы он играл с сестрой; я была даже несколько поражена. Поэтому я сказала ей, что все в порядке, только пусть наденет защитные очки: мое отношение к ее здоровому глазу теперь было просто истеричным. Но когда спустя несколько минут я выглянула в окно, он играл с сестрой лишь в том смысле, в котором человек играет во фрисби сам. У Селии все еще было плохо с восприятием силы броска, и она постоянно пыталась схватить фрисби прежде, чем та до нее долетала, промахивалась, и тарелка била ее в грудь. Очень смешно.

Конечно, поначалу самым тяжелым делом оказалась обработка отверстия, оставшегося в голове Селии на месте глаза: его нужно было часто протирать тампоном с детским шампунем, а потом влажной ватной палочкой. Хотя доктор Сахатьян уверил нас, что секреция уменьшится, когда ей установят протез и закончится процесс заживления, первое время из полости постоянно сочились желтоватые выделения, и порой по утрам мне приходилось отмачивать всю область мокрыми салфетками, потому что за ночь веко покрывалось коркой, и утром не поднималось. Само веко провисло – ее окулист назвал это sulcus[243] – и опухло, поскольку было сильно повреждено кислотой, и его пришлось частично восстанавливать при помощи пересадки небольшого участка кожи с внутренней поверхности бедра Селии. (По-видимому, хирургическое увеличение глаз сейчас развилось до уровня изящного искусства из-за высокого спроса в Японии на придание более английского облика восточным чертам; в дни посчастливее я сочла бы это пугающим свидетельством мощи западной рекламы.) Отек и легкая багровость делали ее похожей на тех детей с плакатов с социальной рекламой, которые поощряют вас заявить на соседей в полицию. Из-за того, что одно веко было опущено и вдавлено, а второй глаз широко открыт, казалось, будто она изо всех сил подмигивает, словно у нас с ней есть зловещий общий секрет.

Я сказала Сахатьяну, что не уверена, смогу ли я заставить себя ежедневно прочищать эту дыру – он уверил меня, что я к этому привыкну. В долгосрочной перспективе он оказался прав, но, когда я впервые сама подняла веко большим пальцем, я испытала приступ тошноты. Пусть это и не выглядело так душераздирающе, как я опасалась, но оно вызывало во мне беспокойство на каком-то более тонком уровне. Дома никого не было. То, как на меня подействовало это зрелище, вызвало в памяти портреты кисти Модильяни с их миндалевидными глазами: отсутствие зрачков в глазах придавало фигурам на этих портретах кротость и спокойствие, хотя также и печаль, и легкий намек на глупость. Полость была розовой по краям, а к центру цвет постепенно менялся и превращался в милосердный черный; однако, когда я подвела ее ближе к свету, чтобы закапать антибиотик, я увидела там этот неуместный пластиковый конформатор[244], который не давал глазнице провалиться; я словно заглянула в глаз кукле.

Я знаю, что тебя возмущало то, как я с ней ношусь и что тебе было скверно оттого, что тебя это возмущает. В качестве компенсации ты был с Селией решительно нежен; ты усаживал ее к себе на колени и читал ей книжки. Я-то даже слишком хорошо видела намеренность этих усилий – ты старался быть хорошим отцом – но сомневаюсь, что для Кевина это выглядело чем-то большим, чем лежало на поверхности. Было совершенно ясно, что травма, полученная младшей сестрой, привела к еще большему обожанию: еще больше «Хочешь, укрою тебя еще одним одеялом, милая?», больше «Хочешь еще кусочек пирога?», больше «Может, разрешим ей чуть засидеться, Франклин, – идет программа про животных». Глядя на сцену в гостиной – Селия заснула у тебя под боком, Кевин пялится в телевизор, где идет шоу Джерри Спрингера «Моя бабушка родила от моего бойфренда» – я думала: а не привела ли наша военная хитрость к обратным результатам.

На случай, если тебе интересно это знать: я не слишком приставала к Селии с расспросами о подробностях того дня, когда это произошло. Я точно так же боялась обсуждать это, как и она; ни одна из нас не имела никакого желания оживлять в памяти тот день. И все же из чувства родительского долга – потому что я не хотела, чтобы она считала эту тему запретной, на случай если ее исследование окажется необходимым для лечения, – я всего один раз мимоходом спросила ее:

– Когда ты пострадала, что тогда случилось?

– Кевин… – она потерла веко тыльной стороной запястья: оно чесалось, но, чтобы не сместить