В перспективе - Элизабет Джейн Говард

Когда любовное смятение и вожделение, объединившие их, достигли высшей точки, он положил на землю ее, задыхающуюся и дрожащую, и принялся расстегивать пуговицы ее рубашки, нетерпеливо дергая их. Она невольно вскинула руки, и он кивнул:

– Да, расстегни сама: у тебя получится быстрее.

Она рывком села.

– Не смотри на меня так, не теряй ни секунды. Снимай всю одежду.

Она все еще была в оцепенении, но сквозь него откуда-то начал настойчиво пробиваться пульсирующий ужас.

– Мою одежду?..

– Я хочу предаться с тобой любви, потому что хочу тебя. О, Тони, только не делай вид, будто не понимаешь, чего я хочу прямо сейчас – после всего, что было.

Она обвела диким взглядом свой залитый солнцем лес: случилось что-то непостижимо, ужасно неправильное.

– Я… я не могу! – Страх рывками выплескивался из сердца. – Я не могу! Не могу.

Его ладони, тяжело лежащие у нее на плечах, таким же тяжелым движением отстранили ее.

– То есть, по-твоему, ты вправе вести себя вот так, целовать меня, как делала только что, а потом преспокойно остановиться, когда тебе заблагорассудится, словно какая-нибудь хладнокровная дрянь? Теперь мне уже не верится в сказки о том, что ты будто бы никогда не целовалась. – Он был настолько зол и раздражен, что почти не выбирал слов. – Ты довела меня до безумия, заставила страстно желать тебя, а теперь, когда ты уже наполовину раздета, вдруг заявляешь, что не можешь!

Гневное молчание продолжалось до тех пор, пока явная несправедливость последнего замечания не образумила его, и впервые с того момента, как он положил ее на землю, он взглянул на нее – запахивающую рубашку, безмолвно уставившуюся на него с видом таким потрясенным, настолько потерянным, что его вдруг охватило неловкое и сердитое раскаяние.

– Вообще-то это моя вина: прошу прощения. Я увлекся. – Это невыносимо, с горечью думал он, – это ее молчание; она так мертвенно побелела, что он с нетерпением ждал от нее хоть каких-нибудь слов. Потом попытался улыбнуться ей. – Все хорошо, я знаю, что вы не поняли, – и невольно добавил: – А я-то думал, вы меня любите. – И ощутил мгновенный ответный порыв, прежде чем она еле слышно выговорила:

– Я правда люблю вас. Я никогда не любила никого другого, а вас люблю всем сердцем. Иначе… не стала бы целовать вас. Мне очень жаль. Я не знала, что так поступать плохо.

– Бедняжечка Тони, вам вовсе незачем оправдываться, ведь это я вам все испортил: простите меня, милая, за то, что так сильно расстроил вас – вы сможете?

Она кивнула, но, когда он взял ее за руку, издала негромкий возглас мучительного сопротивления и отвернулась, обратив лицо к земле.

На этот раз он не колебался: ее признание в любви вернуло ему всю уверенность и доброту, он обнял ее и прижал к себе, приглаживая ее волосы, утешая, как ребенка. Да ведь она и впрямь дитя, думал он; за всю свою жизнь я еще никогда ничего не портил так безнадежно.

Когда она почти успокоилась, он полез в карман за платком, и оттуда выпал эластичный бинт.

– Как думаете, он подойдет?

Она кивнула, последние слезы брызнули из глаз. Он осторожно вытер ей лицо и поцеловал его, а потом, уловив ее скованность, сказал:

– Это всего лишь поцелуй и готовность помириться, как делают дети. Вам незачем об этом тревожиться.

Она улыбнулась, и стало казаться, что случившееся для нее – не более чем пустяк. Почти как было, думал он, только надо впредь действовать осторожнее. Вслух он произнес:

– Думаю, сейчас самое время побаловать себя сигаретой.

Она мгновенно выскользнула из его объятий.

– Хотите попробовать еще одну?

Она обернулась и по какой-то причине, непостижимой для него, залилась густым румянцем.

– О нет! Благодарю.

Старательно и аккуратно она принялась собирать остатки их обеда.

– Жаль, что мы допили весь сидр… – заговорил он, но тут она перебила:

– Джеффри!

– Тони!

– Я хочу попросить вас кое о чем. – Она сидела на пятках, не глядя на него.

– Просите все, что пожелаете.

– Нет… но это непросто… – Она опять чуть не расплакалась, потом успокоилась полностью.

Полный настороженного любопытства, он торопил ее, пока она наконец не объяснилась:

– Возможно, эта просьба покажется вам нелепой, но… я была бы ужасно признательна, если бы вы ничего не стали рассказывать обо мне моей матери. Я просто не вынесу, если она узнает. Я… не вынесу, – повторила она.

Никакая просьба из ее уст не удивила бы его сильнее этой. Мысль о том, что он расскажет ее матери, и, в сущности, любой другой матери, что он пытался обольстить ее дочь и потерпел фиаско, казалась настолько невероятной, что он испытующе вгляделся в нее, но увидел на лице лишь отражение нервной тревожности. Наконец он с расстановкой ответил:

– Разумеется, мне бы и в голову не пришло рассказывать вашей матери. Это останется только между нами. Да?

– Да, – подтвердила она с такой глубокой благодарностью, что он больше не сомневался в ее искренности. После краткой паузы она продолжала: – Понимаете, она может что-то заподозрить, но, если она спросит у меня, придется ей солгать! – На ее лице возникло выражение страстной решимости, и он невольно кивнул с самым серьезным видом, а она закончила, будто себе самой: – В первый раз.

– Ну, а поскольку я дал вам такое обещание, вы обещаете иногда ездить со мной верхом?

Она подняла взгляд, и он увидел, как ее глаза снова оживились.

– А вы хотите?

– Разумеется, хочу! Будем вместе строить хитроумные планы, чтобы обвести вокруг пальца вашу мать, ладно?

Она улыбнулась с очаровательным скрытным удовольствием, и они направились отвязывать своих терпеливых лошадей, которых изводили слепни.

Возможно, все в конечном счете уладится, думал он, – несмотря на такое неудачное начало.

Она ехала, отмечая, как кружится голова от изнеможения, которого прежде она не ощущала. Ему известно, что я люблю его, он понимает, что моей маме об этом говорить не следует, вертелось у нее в голове вновь и вновь. Ему известно, он прекрасно понимает.

Поездка от леса до дома прошла легко и мирно.

* * *

Когда они вернулись и присоединились к остальным, ее поразила легкость, с которой ей удалось вести себя как ни в чем не бывало.

Однако он, все еще чувствуя за собой вину, считал, что ее напускное спокойствие выглядит совершенно неубедительно, и гадал, сумеет ли она провести хотя бы свою мать. Остаток дня он всецело посвятил Араминте, с оттенком циничного злорадства наблюдая за беспомощной растерянностью Джорджа Уоррендера.

Антония решила, что успешно уклонилась от любых разговоров с матерью, но, когда она