Идущая навстречу свету - Николай Иванович Ильинский

быстро отвернулся, не потому, что желания не было поговорить с соседкой или, мол, жена узнает и несдобровать, а потому, что не чувствовал в себе силы и побоялся прослыть слабаком. Марфа остра на язык, да еще наплести может три короба небылиц… «Лучше уйду с глаз», — решил он, хотя знал, что от разговора с такими, как Марфа, ему теперь уже не отвертеться. И от Пелагеи достанется на орехи.

— Господи, насколько ты чуден и велик! — не отводя глаз от неба, щепоткой перекрестился Афанасий Фомич.

И вдруг ему стало нестерпимо жалко и сильно разболевшуюся Анисью Никоновну, и себя: сколько они вдвоем на своих плечах перенесли радости, а больше горя! Похоронили двух сыновей и дочь, кукуют вдвоем в просторной избе. Скоро уйдет она в небытие, а за ней и он, а красота эта останется. Для кого? «Для людей, — прошептал он, — нехай только они умнее нас будут и с младенчества понимают эту божественную красоту и первозданность».

Завтрак прошел быстро. Сашка торопился, поглядывая на деда, который никуда не спешил, медленно нанизывал на вилку жареную картошку на сковородке, долго дул на нее, охлаждая, так же медленно отправлял в рот между усами и бородой и не спеша жевал, как обычно жуют остановленные в пути волы. Хотелось Сашке подогнать деда, да боялся, что дед рассердится, начнет ворчать, а то и ругаться, что для старика было естественным. Наконец завтрак завершен. Спустя несколько минут дед и внук, спотыкаясь, спешили к реке, Сашка с почетом нес удочки, перекинув через плечо гибкие удилища, а в закрытой банке из-под халвы шевелившихся розовых червей.

Над их головами в синем прозрачном раздолье купались юркие ластов-чата, еще учась летать: осенью их ждало большое путешествие в теплые края. Между Нагорным и речкой Серединкой лежала небольшая делянка колхозного поля. Вдоль дороги, ведущей к речке, шевелил длинными усами ячмень, на противоположной стороне дороги с двумя неизбежными колеями тяжелыми гривами склонялась к земле гречиха, а вдали желтела спеющая пшеница, где всю ночь, как слышал Афанасий Фомич, без умолку лепетала перепелка, а ей с луга отвечал скрипом коростель.

Сашка подошел к берегу, возле которого паслась у зеленой ряски стайка красноглазых плотвичек. Упавшая на них Сашкина тень напугала рыбок, и стайка шарахнулась в сторону зарослей. Рядом над водой стеной возвышался густой камыш, его-то и облюбовали мальки, видя в нем естественную защиту от прожорливых окуней. В безветрие под солнцем камыш дремал, не шелохнувшись, и начинал о чем-то шептаться с внезапно налетевшим с луга ветерком. А по вечерам с ним дружно щебетали ласточки — прежде всего молодые, покинувшие слепленные заботливыми родителями тесные гнезда. Цепко обхватив лапками камышинки, ласточки коротали здесь увеличивавшиеся ночи, чтобы с восходом солнца с криком полететь низкой над водой, ловя налету комариную братию и другую зазевавшуюся живность.

Сашка долго с удивлением и завистью наблюдал за птицами: черные крылья, под горлышком — густой коричневый пушок; по утверждению бабки, пушок этот — как бока у коробочек от серников: чиркни и вспыхнет пламя.

— Ты, Сашка, гляди, не дури, не трогай энтих птичек, — предупреждала она не раз внука, — обидишь, они и хату могут подпалить… Где тады жить будем?… То-то же… И энту… бзнику… или как его называют по-ученому… паслен будто бы… не рви и не ешь…

— Да я сроду его не ел, — безбожно врал Сашка, для убедительности показывая три сжатых пальца, готовый перекреститься; бабка знала, что он неправду говорит, но снисходительно молчала. Лишь однажды предупредила:

— Будешь рвать бзнику, не возьму с собой на кладбище…

— Не буду, не буду, — продолжал он врать, ибо как можно спокойно пройти мимо ягод паслена! Созревшие, они — густо-синие и, главное, очень вкусные. Сашка рвал их и целыми горстями отправлял в рот. Бабка очень боялась, что он по ошибке белены сорвет и съест, а паслен и белена росли почти в обнимку друг с другом, как две родные сестры. О смертельном исходе от белены Анисья Никоновна слыхом не слыхала, а вот отравившиеся ей рассказывали о странном их поведении, о чудесных явлениях, о невиданных картинах, возникавших в их сознании.

Сашка хорошо знал, что угроза бабки — только на словах, она все равно возьмет его с собой, поведет на кладбище, долго будет стоять у могилы сына Виктора, вытирая слезы на морщинистых щеках, и шептать сухими губами молитву: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Виктора и прости ему все прогрешения вольные и невольные, и даруй ему Царство Небесное». И всегда там, на кладбище, бабка напомнит Сашке про далекую реку Волгу, переправляясь через которую погиб его раненый отец. И Сашка твердо будет обещать, правда, пока еще самому себе, построить через Волгу, на том месте, где погиб отец, большой мост, и такой прочный, что не сможет его уничтожить даже самая большая немецкая бомба.

— Когда же ты его построишь? — смеясь, как-то спросил его дед.

— А вот только закончу первый класс, — обещал внук и гордо объявлял: — В школе всему учат, и как мосты строить…

— Ну-ну, — согласился Афанасий Фомич, — только учиться надо, как советуют учителя, прилежно…

— Это как — прилежно? — не понял Сашка.

— Ну, на отлично, стало быть! — заверил дед.

Для назидания водил его Афанасий Фомич и на красное поле. Но было оно не красным, а алым — на нем колхозники сеяли мак и он так, радуя глаз, буйно и красиво цвел. Тогда еще не знали молодые ребята, что маковыми зернышками можно было одурманить себя до низложения риз, не выпрашивая у взрослых ни самогонки, ни денег на покупку в сельмаге «коленвала» (так называлась водка с наклейкой в виде коленвала).

С грустью смотрел Саша на ласточкино гнездо под стрехой хаты. Не стало певуний. Еще вчера вечером с криком носились ласточата, а утром словно ветром их сдуло.

— Улетели туда, где, сказывают, всегда тепло бывает, — объяснила ему бабушка Анисья Никоновна.

— Прилетят, — заверил расстроенного внука Афанасий Фомич, — так каждый год бывает — осенью улетают, а весной возвращаются… И что ведь интересно, находят дорогу и свое прошлогоднее гнездо… Подлепят немножко, подремонтируют и чирикают там… А вот завтра, Сашка, мы с тобой пойдем в школу…

Бабушка сшила ему из старого полотна сумку с тесемкой, чтобы сумку-то легче носить через плечо, нашли старый букварь с несколькими вырванными страницами в конце книги, дед достал тетрадку в клеточку.

— А в линейку пока нигде нет, может, в школе дадут, — сказал Афанасий Фомич, — для чистописания нужна бы с линейкой… Отец твой Александр