Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

осторожно, потому что транспортный поток на мосту Джорджа Вашингтона едва двигался. Когда я наконец увидела в приемном покое больницы твое опавшее лицо, я поняла, что ты все-таки любил ее, и отругала себя за то, что когда-либо в этом сомневалась. К моему облегчению, Кевина не было с тобой, иначе я могла бы выцарапать ему глаза.

Редко случалось, чтобы твои объятия так мало меня утешали. Я продолжала обнимать тебя все крепче, чтобы хоть что-то почувствовать – как выжимаешь пустой тюбик крема для рук, пока он не засвистит.

Она уже в операционной, объяснил ты. Пока я добиралась, ты отправил Кевина домой, потому что теперь оставалось только ждать, и незачем было заставлять его чувствовать себя еще хуже, чем сейчас. Но я задумалась: а не прогнал ли ты его из больницы, чтобы уберечь от меня.

Мы сидели на тех же металлических стульях цвета морской волны, на одном из которых я мучительно ждала, что Кевин расскажет врачам, как я сломала ему руку. Может быть, с тоской предположила я, все последние восемь лет он ждал подходящего момента. Я сказала:

– Я не понимаю, что произошло.

Я говорила спокойно. Я не кричала. Ты ответил:

– Я вроде все тебе рассказал. По телефону.

– Но это бессмыслица. – Мой тон совершенно не был вздорным – он был просто озадаченным. – Зачем она… что она вообще делала с этим средством?

– Дети, – пожал плечами ты. – Играла. Наверное.

– Но… Она ведь… ох… – Мой разум то и дело отключался. Мне пришлось заново восстанавливать в своей голове то, что я хотела сказать, повторять себе наш разговор, где мы были, что говорили дальше… Санузел. Да.

– Она сейчас сама ходит в туалет и в ванную, – снова заговорила я. – Но ей не нравится там находиться. Никогда не нравилось. Она не стала бы там играть.

Зарождающаяся настойчивость в моем голосе, должно быть, звучала рискованно. Мы отошли назад от опасной черты. Селия еще в операционной. Мы не стали ссориться, и ты держал меня за руку.

Появился врач – мне показалось, что прошли долгие часы. За это время ты дважды звонил домой по сотовому телефону – так, чтобы я не слышала, словно хотел меня пощадить; и ты купил мне кофе в автомате у стены, и сейчас его поверхность была покрыта морщинистой пленкой. Когда медсестра указала на нас хирургу, я внезапно поняла, почему некоторые люди боготворят своих врачей и почему врачи склонны чувствовать себя подобными богам. Но бросив один-единственный взгляд на его лицо, я увидела, что он не очень-то ощущает себя подобием бога.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Мы очень старались. Но повреждения оказались слишком серьезными. Боюсь, нам не удалось спасти глаз.

Нас уговорили поехать домой. Селия была под сильным наркозом и останется под ним еще на какое-то время. Недостаточно надолго, подумала я. Мы, спотыкаясь, вышли из приемной. По крайней мере, сказал ты деревянным голосом, он говорит, что с другим глазом, возможно, все в порядке. Всего лишь утром я воспринимала как должное тот факт, что у нашей дочери два глаза.

На парковке было холодно – вылетев из офиса, я забыла там пальто. У нас было две машины, чтобы поехать домой, и от этого мне стало еще холоднее. Я ощутила такое чувство, словно мы в каком-то смысле стоим на распутье, и если сейчас мы стартуем в разных транспортных вселенных, то позже окажемся в одном и том же месте лишь в самом банальном, географическом смысле. Должно быть, ты ощутил ту же потребность подтвердить то, что мы (как в последнее время начали говорить мои сотрудники по пять раз на дню) – одна команда, потому что ты пригласил меня в свою машину, чтобы несколько минут поговорить и согреться.

Я скучала по твоему старому голубому пикапу, который ассоциировался у меня с периодом, когда ты за мной ухаживал: как он летел по автостраде с опущенными стеклами, а его акустическая система вибрировала, словно ожившие строки песен Брюса Спрингстина. Этот пикап был больше похож на тебя – по крайней мере, на прежнего тебя: классический, по-домашнему уютный, честный. Даже чистый. Эдвард Хоппер[236] никогда бы не стал рисовать тот громоздкий полноприводный внедорожник, которым ты его заменил. Его кузов неестественно возвышался над широкими и слишком большими колесами, а грубые выступающие очертания были словно у надувной лодки. Агрессивная форма крыльев и вздыбленная поза напоминали мне тех бедных маленьких ящериц, чьим единственным оружием является демонстрация; утрированная, карикатурная мужественность этого автомобиля подтолкнула меня к тому, чтобы съязвить, как в лучшие времена:

– Если заглянуть под шасси, готова поспорить, там можно обнаружить крошечный член.

По крайней мере, ты рассмеялся.

Печка работала хорошо – даже слишком, потому что через несколько минут в машине стало душно. Эта машина была больше прежней, но в старом голубом форде никогда не возникало такого ощущения клаустрофобии, если мы сидели в нем вдвоем.

Наконец ты откинул голову на мягкий подголовник и уставился в потолок.

– Не могу поверить, что ты не убрала его на место.

Пораженная, я не ответила.

– Я думал не говорить этого, – продолжил ты. – Но если бы я смолчал, то я не говорил бы об этом, не говорил бы неделями, и мне показалось, что это хуже.

Я облизнула губы. Я начала дрожать.

– Я его убрала.

Ты уронил голову, потом вздохнул.

– Ева. Не заставляй меня это делать. Ты пользовалась средством для прочистки труб в субботу. Я помню это, потому что ты несколько раз сказала о том, что сток в детском санузле странно пахнет или что-то в этом роде; а позже в тот день ты предупредила, чтобы мы в течение часа не лили воду в раковину, потому что ты налила туда средство от засоров.

– Я его убрала, – сказала я. – На место, в верхний шкафчик, на котором стоит блокировка от детей и до которого Селия не смогла бы достать, даже встав на стул!

– Тогда как же он оказался снаружи?

– Хороший вопрос, – ледяным тоном сказала я.

– Слушай, я понимаю, что ты обычно очень внимательна с едкими веществами и запираешь их в шкаф автоматически. Но люди – не роботы…

– Я помню, что убрала его, Франклин.

– Ты помнишь, как обулась сегодня утром? Помнишь, как закрыла дверь, уходя из дома? Сколько раз мы садились в машину, а потом возвращались в дом, чтобы удостовериться, что плита выключена? Если выключать ее – предположительно вторая натура?

– Но она ведь всегда выключена, так? Это почти правило, да практически афоризм: Плита Всегда Выключена.

– А я скажу тебе, когда она не выключена, Ева: в тот единственный раз, когда ты не озаботишься тем, чтобы проверить это дважды. И вот тогда гребаный дом сгорает дотла.

– Зачем мы ведем этот бессмысленный разговор, когда наша дочь в больнице?

– Я хочу, чтобы ты это признала. Я не говорю, что не прощу тебя. Я знаю, что ты чувствуешь себя ужасно. Но чтобы это преодолеть, нужно посмотреть в лицо…

– Дженис приходила сегодня утром; может быть, она забыла его убрать.

По правде говоря, я ни на минуту не подумала, что Дженис могла проявить такую небрежность, но я отчаянно пыталась отогнать от себя картину, которая начала складываться в моей голове, как только я приняла в расчет более правдоподобного подозреваемого.

– Дженис не нужно было средство от засоров. Все стоки были чистыми.

– Хорошо, – собралась с духом я. – Тогда спроси Кевина, как оказалось, что эта бутылка не была заперта в шкафчике.

– Я так и знал, что мы до этого дойдем. Сначала «ах, какая загадка», потом виновата домработница, кто остается? И какой сюрприз: Ева, которая сама никогда ничего не делает неправильно, указывает на своего собственного сына!

– Он должен был за ней присматривать. Ты сказал, что он для этого достаточно взрослый…

– Да, это случилось в его дежурство. Но она находилась в туалете; он говорит, что дверь была закрыта, а мы же не поощряли нашего четырнадцатилетнего сына врываться к сестре в сортир!

– Франклин, эта история не складывается в единую картину! Сейчас не имеет значения, почему средство было не в шкафчике. Забудь пока об этом, ладно? Скажи, зачем Селия стала бы лить жидкость для прочистки труб себе в глаз?

– Понятия не имею! Может быть, это потому, что дети не только глупые, но и творческие создания, и это смертельная комбинация! Иначе зачем нам вообще