Михаил Салтыков-Щедрин - СКАЗКИ

В сказке «Богатырь» в предельно сжатом виде вновь поднята тема об отношениях самодержавия и народа (богатырь и людишки), ранее наиболее полно разработанная в «Истории одного города». Пафос этого небольшого произведения заключается в разоблачении слепой веры «людишек», терпевших жестокие беды, в мнимого богатыря, который в действительности равнодушен к их судьбам и вообще ни к какой сознательной деятельности не способен. Исторический опыт, по убеждению сатирика, приведет народные массы к сознанию, что от царя ждать помощи нечего, и тогда народ собственной силой отбросит самодержавие, как гниющий труп.

Салтыков предполагал напечатать сказку в «Русских ведомостях». 28 июня 1886 г. вместе со сказкой «Гиена» он отправил «Богатыря» Соболевскому: «Ежели Вы найдете возможным поместить их по достоинству и по цензурным соображениям, то поместите (…) – писал он в сопроводительном письме.– Если же нет, то возвратите их мне поскорее, я постараюсь сбыть их в другое место» (XX, 253). Узнав о сомнениях Соболевского относительно цензурного характера сказок «Гиена» и «Богатырь», Салтыков 6 июля писал ему: «Во всяком случае повторяю мою просьбу: ежели сказки Вам не годятся, то прислать их мне…» (XX, 260). Тем не менее Соболевский, не решаясь печатать сказку и не смея огорчать писателя прямым отказом, продержал ее у себя до начала сентября. «Я просил бы Вас, кроме «Богатыря» не печатать еще и «Гиену», но, пожалуйста пришлите мне оригинал обеих сказок. Я их напечатаю в книге, которая уже начата в типографии набором»,– писал Салтыков Соболевскому 5 сентября 1886 г. (XX, 276). Рукописи Салтыкову были возвращены, но в вышедшей в конце сентября 1886 г. книге «23 сказки» появилась лишь «Гиена», «Богатыря» же Салтыков в книгу не включил, опасаясь, вероятно, цензурных осложнений.

Последнюю попытку напечатать «Богатыря» писатель предпринял в марте 1887 г., предложив сказку Стасюлевичу для «Вестника Европы»: «Посылаю еще третью сказку (писанную и совсем крохотную) «Богатырь»; но думаю, что Вы не решитесь печатать ее»,– писал он 23 марта (XX, 320). Через три дня Салтыков получил письмо Стасюлевича, не рискнувшего печатать присланные ему сказки («Ворон-челобитчик», «Вяленая вобла», «Богатырь») и поставившего Салтыкова перед необходимостью взять их обратно.

«Богатырь» разделил цензурную судьбу трех других сказок – «Медведя на воеводстве», «Орла-мецената» и «Вяленой воблы», не появившихся при жизни сатирика в легальной печати. Однако, проявив много стараний в борьбе за публикацию этих трех сказок, Салтыков не был столь настойчив относительно «Богатыря»: явно противоцензурный характер сказки почти не оставлял надежд на ее публикацию.

note_206

Баба-яга его родила…– В салтыковской сатире, как и в фольклоре, баба-яга олицетворяет стихию зла. Таким образом, начальные слова сказки прямо указывают на то, что образ богатыря воплощает силу, враждебную народу (см.: Баранов С. Ф. Великий русский сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин. Иркутск, 1950. С. 28).

note_207

И вот прошло сто лет ~ и вдруг целая тысяча. – В 1862 г. праздновалось тысячелетие России.

note_208

Ежево – еда.

ГИЕНА

---

Впервые: Салтыков – Щедрин М. Е. 23 сказки. СПб.: тип. М. М. Стасюлевича, 1886 (вып. в свет 24-30 сентября). С. 215-219. Сохранилась рукопись сказки (рукой Е. А. Салтыковой), без подписи, с мелкой правкой автора (ИРЛИ), за незначительными исключениями идентичная публикациям 1886 и 1887 гг.

В июне 1886 г. сказка была отослана в редакцию "Русских ведомостей", где пролежала до осени. Соболевский, видимо, не решался печатать сказку, понимая ее острый политический смысл. Салтыков понял колебания Соболевского и 5 сентября попросил вернуть рукопись.

В сказке "Гиена" противопоставлены два морально-общественных начала – "гиенское" и человеческое. Первое из них свойственно не только послепервомартовскому периоду русской жизни, но и всякой исторической эпохе, когда "все живое в безотчетном страхе падает ниц; все душевные отправления застывают под гнетом одной удручающей мысли: изгибло доброе, изгибло прекрасное, изгибло человеческое!" Однако, наблюдая в жизни русского общества в 80-х гг. засилье "гиенского" элемента, Салтыков тем не менее не утрачивает оптимистической надежды на торжество человеческого начала, которое "и впредь (…) не погибнет, и не перестанет гореть".

note_210

Ad majorem Dei gloriam – (к вящей славе божией) - девиз Ордена иезуитов.

note_211

Судя по рассказам Брэма…– Из воспоминаний сына сатирика известно, что во время работы над сказками Салтыков брал у В. И. Лихачева «Жизнь животных» Брэма, а затем сам «приобрел все произведения известного зоолога» (Салтыков К– М. Интимный Щедрин. М.; Пгр., 1923. С. 15). Следы чтения Брэма прослеживаются и в других сказках Салтыкова, особенно тех, где действуют птицы.

note_212

…и одесную, и ошую… – см. примеч. 2 на с. 253 наст. изд.

note_213

…покуда, наконец, море не поглотит его, как древле оно поглотило стадо свиней. Одно из евангельских сказаний (Лука, VIII, 32-37).

note_214

Я высказался

ПРИКЛЮЧЕНИЕ С КРАМОЛЬНИКОВЫМ

---

Впервые: Р. вед. 1886, 14 сентября. № 252. С. 1-2; с подзаголовком "Сказка-элегия". Подпись: Н. Щедрин. Автографы и корректуры не сохранились. При перепечатках текст сказки изменениям не подвергался.

Сказка была отправлена в редакцию "Русских ведомостей" 20 августа 1886 г. вместе со сказкой "Деревенский пожар". В сопроводительном письме Салтыков просил Соболевского "напечатать их 31 августа или 2-го сентября", отложив ранее присланные сказки "Христова ночь", "Путем-дорогою", "Гиена" (см.: XX, 271). Однако "Приключение с Крамольниковым" опубликовали лишь через две недели после намеченного писателем срока – вслед за "Христовой ночью" и "Путем-дорогою".

Персонаж с характерной фамилией Крамольников появляется в произведениях Салтыкова трижды: в рассказе "Сон в летнюю ночь" (1875), в "Пошехонских рассказах" (1883) и в сказке-элегии "Приключение с Крамольниковым" (1886). Однако это не один, а три одноименных персонажа: сельский учитель, публицист и писатель. При всем различии их внешних биографий эти трое Крамольниковых идейно тождественны друг другу и олицетворяют один идеологический тип. Они – представители передовой демократической интеллигенции, находящейся в оппозиции к существующему строю. Из всех образов, которыми когда-либо пользовался Салтыков для выражения своих собственных взглядов, персонаж, появляющийся под именем Крамольникова, идейно наиболее близок автору.

В Крамольникове из сказки-элегии эта близость усилена еще и тем, что в его образе воплотились не только характерные особенности русских писателей-демократов второй половины XIX в. вообще, но и некоторые биографические черты Салтыкова, его настроения в последние годы жизни. В сказке-элегии, как и в появившемся годом позже очерке «Имярек», отразились тяжелые переживания Салтыкова, вызванные закрытием «Отечественных записок», а также обострившейся болезнью писателя. Сетования Крамольникова на одиночество, на разобщенность с читателем, на то, что он лишился возможности «огнем своего сердца зажигать сердца других»,– это объективированное выражение переживаний самого Салтыкова, связанных с понижением уровня передовых общественных настроений в среде демократической интеллигенции.

Но настроения и взгляды Крамольникова и Салтыкова сближаются не во всем. Литератор Крамольников, беззаветно посвятивший себя служению высоким общественным задачам, в конце жизненного пути пережил глубокую неудовлетворенность своею деятельностью. Внутренний голос говорил ему: «Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался ими только отвлеченно?.. Все, против чего ты протестовал,– все это и поныне стоит в том же виде, как и до твоего протеста. Твой труд был бесплоден».

Это – исповедь не Салтыкова, а Крамольникова, разочаровавшегося в действенности литературной формы протеста. Салтыков не был революционером, он не принимал непосредственного участия в революционной борьбе, хотя объективно содействовал ей в качестве литературного деятеля. По условиям своего времени и по свойствам своего художнического дарования он мог принести и приносил наибольшую пользу освободительному движению на легальной журнальной трибуне. Именно этим продиктованы неоднократные его заявления о своей преданности литературному делу и, в частности, его предсмертное завещание сыну: «Паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому» (XX, 477).