Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Путь художественного сознания в XX веке, примерно на рубеже его с предыдущим, сделал попытку — изменить направление. Повернуть указатель вспять. Прежде дорога русского художника шла на Голгофу, имея примером крестный путь: сквозь тернии к звездам, сквозь страдание к очищению, сквозь козни зла к идеалу добра. В ХХ и, боюсь, XXI веках она — конечно, не без существенных исключений — выбирает направление под гору, с Голгофы, от горного очищения  мукой к земной грязи, от гармонического идеала — к неразобранной свалке, где зло возлежит (валяется) рядом с добром:

И когда ты смеешься над верой.

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

«Зла, добра ли?» Не разобрать — и, как видно, незачем..» Но пурпуровый цвет, «когда-то», на древних иконах виденный Блоком и увенчавший его Музу, — цвет инфернальный. Адский. Свечение, исходящее от головы дьявола.

Неотделим от пути с Голгофы и булгаковский путь; напоминаю — говорю не в упрек, а сознавая трагедию. Ибо что это, ежели не трагедия: испытать сладость мщения, вручить возможность расправиться с хулителями, врагами, доносчиками — возможность, в реальности недоступную, — самому Сатане? И — увидеть в нем обаяние абсолютной власти, абсолютной свободы, прельститься пурпуровым кругом…

Конечно, произведение, в котором автор с наибольшею полнотой реализует свой дар, — всегда победа и выход. Но победить можно и самого себя, выйти — к сознанию собственной обреченности, к гибели. Потому, с моей точки зрения, «Мастер и Маргарита» — такой выход, такая победа, ее веселье — веселье висельника. Это мало кто понял, но ведь не жалкая пьеска «Батум», где и руку Булгакова не признаешь, а великий последний роман — приговор, вынесенный себе Булгаковым. Приговор своему гигантскому самолюбию, своему чувству достоинства, вере в свою духовную независимость. Уступив себя, Мастера, Воланду, даже было уже необязательно уступать еще и Сталину; написав роман, предстояло умереть, так как исчерпано то, чем живут. «…Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем…» И при всем различии драм и эпох причина гибели почти всегда постоянна.

Булгаков надорвался, идя под гору; Гоголь — идя в гору. Он, Гоголь, погиб под тяжестью не креста, а, напротив, того, что было несовместимо с крестной ношей: того аппетитно-плотского, вкусно-земного, чувством чего был одарен свыше всех мер. И что, чем дальше, тем больше, мешало ему в стремлении строить воздушный замок, «душевный город»; в жажде, взлетев над владениями Дмухановских, переселиться в мир не реальных людей, а — духов, злых или добрых.

Бердяев писал, что Гоголь «был христианин, переживавший свое христианство страстно и трагически», — разумеется, так. И еще, что «в его духовном типе было что-то не русское», — вот с этим трудней согласиться. Точнее высказался протоиерей Зеньковский: «…основная тема Гоголя о религиозном преобразовании культуры не есть только русская, а общехристианская тема», — однако и тут есть что возразить. Да, конечно, «не только», но сама поспешность, с какой он, коробя, ломая свой чувственный дар, свершал эту попытку «религиозного преобразования культуры», — очень русская. Из перерусских русская, сказал бы Пушкин. Это — мы, это — наша ментальность, наша история, вечно надеющаяся преодолеть за краткие годы то, на что у других уходят века, и, что совсем уже странно, не всегда надеющаяся напрасно. Длинный и тесный ряд великих литературных имен, одно за другим появлявшихся в XIX веке — словно братья-погодки или, чтоб подчеркнуть сказочность происшедшего, тридцать три богатыря, возникшие из пучины, — вот одна из наших побед над временной протяженностью. Одна, если не единственная…

Но, может, сближение драм учителя и того, кто сам назввал себя его учеником («…о великий учитель… Укрой меня (своей чугунной шинелью» — и, как известно, тот внял просьбе, укрыл, так что булгаковский прах ныне лежит под «гоголевским» камнем, именуемом Голгофа), — так вот, возможно, это сближение все-таки слишком внешнее? Ведь даже в самую что ни на есть шутку, даже в самом частном письме учитель не мог оказаться подобным ученику, который написал однажды жене: «Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!» (А в Барвихе сидит насоливший Булгакову Немирович-Данченко.)

Ни в смешливой беседе, ни тем более в том, что отобрано для публикации, Гоголь не мог выбрать в союзники Сатану. И все же, и все же…

Кстати, когда Булгакова упрекают, зачем, дескать, создал «Евангелие от Воланда», зачем не так изобразил Иисуса, логичнее было бы сделать нажим на другое слово: зачем изобразил? И если уж произнести слово «кощунство», то в этом смысле, относящемся далеко не к одному Михаилу Афанасьевичу.

Когда армянский монах X века в своем высокогорном монастыре творит гениальные псалмы, где даже размер, который ныне спроста называем верлибром, есть ритм поклонов молящегося; когда он обращается к Богу, ощущая Его участником диалога, то дело даже не в вольностях, вроде той, как, например, воспринимается Богоматерь: «Грудь светозарна, словно полна красных роз». Не в такой земной, мужской чувственности. Независимо от подобного, сам разговор Поэта с Богом как факт эстетический уже содержит в себе дерзость, ведущую в крайних случаях к богоборчеству, в умеренных — к ощущению Бога хоть в чем-то подобным себе. Так из молитвы возникает поэзия великого Григора Нарекаци — а уж что говорить о нашем Державине? О его оде «Бог» с ее великолепным панибратством?

Ортодоксальная религия знала, что делала, время от времени запрещая лепные, объемные изображения святых, вплоть до византийского иконоборчества; в России она долгое время не позволяла иконописцам выходить за пределы плоскостных решений или не одобряла поэтических переложений Священного Писания; в иудаизме и на мусульманском Востоке вообще существовал строжайший запрет на изображение человека («не сотвори себе кумира»). Но что касается ученика и учителя, «Мастера и Маргариты» или «Мертвых душ», то тут преодолена и вторая ступень риска — хочется сказать: великого риска. В романе, безусловно трагическом, и в поэме, окрыленной возвышающим замыслом, вольно бушует смех, побеждая трагедию или пафос.

Это, впрочем, не новость: смех не может не побеждать, он обречен на победу, как все открытое, необузданное, сокрушительное. В «Мертвых душах» он победил, сокрушил, любовь, опрокинув эпический замысел: внятно ли прозвучало сочувствие человеку Плюшкину рядом с нечеловеческим гротеском, в резком свете которого тот изображен? Драматически ли звучит авторское: «бедный Чичиков» применительно к обаятельно-плутовской, неуязвимо богатой плоти?.. Не случайно в послегоголевской литературе смех, осознавший — благодаря Гоголю — силу, и вовсе освобождался от сантиментов, и тогда являлись