Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

наши, то всё махонькие, махонькие, сугубо личные, близкие к телу как своя рубаха, а то нежданно, точно гром и молния, – ка-ак развернутся, запоют полным голосом в груди. Но знаю: лишь тогда вырастают и крепнут твои мечты, когда ты вместе с людьми, заодно с ними. Разве не так? Хочется верить».

Я люблю тебя, жизнь,

Что само по себе и не ново.

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова!..

«Задуй-Задуевич или наши знатные сибирские холода – лихо и зло природное, естественное, и вся наша человечья история – преодоление всевозможных и бесконечных стихийных бедствий, неблагоприятных обстоятельств. Но всё же господствуют в мире лихо и зло, творимые нами, людьми. И живём мы хотя бок о бок, соседями, коллегами, но нередко – на войне как на войне. Бывает, себя не можем укротить, привести в чувства, одуматься вовремя, не хотим пожить хотя бы малость не по выгоде, а впрок, – и приходится нам противоборствовать и с силами природы, и, увы и, замечаю, охотнее, друг с другом. А казалось бы, что проще, разумнее, полезнее и даже приятнее – живи, человек, в радость себе и людям, потому как век твой – ой и ах! – до чего же короток, несправедливо и, возможно, злокозненно короток».

…Так ликуй и вершись

В трубных звуках весеннего гимна!

Я люблю тебя, жизнь,

И надеюсь, что это взаимно!

«Слова песни щемят душу, призывают, если не сказать, обязывают быть всегда человеком. Но, однако, где, где же она, эта чистая, безгрешная, святая любовь к жизни и, если не любовь, то хотя бы уважение друг к другу, к нашему человеческому достоинству? Где, в конце концов, терпимость, терпение, долголетнее ожидание в трудах и скорбях своего лучшего часа? Иной раз задумаешься – и представляется: вся жизнь наша – война за войной, битва за битвой, перестрелка за перестрелкой, укол за уколом, унижение за унижением. И когда баталиям исход – неведомо».

Гори, гори, моя звезда,

Гори, звезда приветная!

Ты у меня одна заветная,

Других не будет никогда…

«Однако, что бы ни происходило, как бы нас ни выкручивало и ни ломало обстоятельствами и собственными сумасбродствами, мы снова и снова оказываемся вместе. Оказываемся в нашем добром и старом человеческом муравейнике или в улье и приноравливаемся дальше жить вместе, сообща, под одним небом и даже под одной крышей. И если случается нагрянуть очередной общей беде, мы крепко знаем: один в поле – не воин. Действительно, что бы я один мог сделать на этом жутком, горящем поле? Или даже вместе с таким замечательным и ответственным человеком, как Фёдор Тихоныч? Ничего стоящего, решительного, тем более мужественного. Мы вынуждены были бы просто-напросто отступить, убежать от беды подальше, и изба непременно сгорела бы. Хотя, конечно же, Саня с Катей, бросив разбирать кровлю, могли бы поспособствовать нам. Но нет, нет: всё же не спасли бы мы избу – маловато было сил. Саня правильно сделал, что не пожар стал тушить, а взялся с ходу за кровлю, – она самая уязвимая часть избы для раздуваемого вихрями огня. Всё же какой-то оставался у него шанс на спасение целого. Понятно и самоочевидно: если бы кровля полыхнула, ничегошеньки мы ни втроем, ни вчетвером уже не сделали бы. И точно бы, что ли, чудо – ещё трое работников оказались поблизости. Возможно, ровно столько нас стало, сколько и надо было. Хотя, собственно, появление этих мужиков из пожогщиков – какое же, собственно говоря, чудо? Помилуйте, но чудо совсем, совсем в другом! Чудо в том, что они стали не жечь, а тушить. Тушить то, что сами же недавно с методичной холодностью, по спущенному свыше графику уничтожали под корень. Впрочем, и поступок их не такое уж чудо. Да и вовсе никакое даже и близко не чудо! Но что? А вот, наверное, что: проявление тайны человеческой натуры, нашего разноречивого, двойственного, мечущегося существа. Кто скажет, до каких пределов и глубин знаем и зрим мы, люди, себя самих? Догадываюсь, и даже почти убеждён, – до какой-нибудь досадной малости, до ничтожного мизера. Порой представляется, что мы, люди, совсем непознаваемы нами же самими. Совсем. Совсем? Н-да, совсем. Наверное, совсем».

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой!

Там, в краю далёком,

Буду тебе женой…

«Кажется, моя мысль сама по себе, по какой-то неявной прихоти завиляла вся и соскользнула в непроходимые дебри и топи. И чтобы добраться, если можно так сказать, до истины – до открытого пространства и надёжной почвы, нужно размахивать секирой, прочищая путь. Ступать предельно осторожно, маневрировать и балансировать, может быть, ползти, подстилать ветки и коряги. Для меня – лишнее и даже отчасти никчемное занятие: я люблю чёткость и прозрачность в действиях и размышлениях. А потому говорю: эй, тпру, моя прыткая лошадка под названием мысль! Куда ты меня понесла? Я твой хозяин, – слушайся меня, озорница! Я всего-то хочу понять, что помогает нам совершать на пределе или даже уже на самом истощении возможностей нашей натуры те или иные поступки и действия? Такие поступки и действия, когда не отступаешь, не пятишься ни в какую и при этом едва не умираешь, однако продолжаешь, стискивая зубы, действовать, работать, творить. Понятно, причина – характер, норов, опыт, воля, может быть, ещё что-то, доступное для осмысления. Но, главное, откуда заряд, сила, энергия берутся для проявления в полной мере – и выше, порой до грани разумного и целесообразного! – для проявления своего характера, норова, воли? Откуда, откуда берутся, если ты уже устал смертельно, вымотан в доску, до состояния ходячего трупа, отчаялся и хочешь одного – упасть, забыться? Но не падаешь, не забываешься. Хоть на коленях, хоть ползком, но вперёд, вперёд!»

Калинка, калинка,

Калинка моя.

В саду ягода малинка,

Малинка моя.

Эх! Калинка, калинка,

Калинка моя.

В саду ягода малинка,

Малинка моя…

Глава 64

«По-особенному волнительно и тревожно, но и прочно живёт во мне память о той несусветной морозной ночи в январское наводнение на Ангаре. С мужиком, с Силычем, с Иваном Силычем Новодворским, мы вместе спасали буржуйки для строителей ГЭС. А ведь они потом, смех и слёзы, не очень-то и пригодились