Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

здорово, родной! Дай пообнимайкаю тебя! Ух, какой крепкий и бравый ты стал, а уходил-то, помню, малец мальцом! Катюшка, племяшка моя, рад тебя видеть рядышком с Саней. Чё вся пыхнула жаром? Щёки-то, щёки-то – нашенские, родовые! Со свадебкой, ребята, не тяните. Гульнё-о-м на всю губернию! Гарь, слышь, Санёк, с венцов потом на месте обдерёшь лопатой или чем другим – и ещё сотенку годов простоит твоя изба. Вижу, венцы не шибко чтоб попорчены – листвяк, нашенский листвячок, соображать надобно. Внукам, правнукам, глядишь, сослужит изба верную службу. Ладно, хва языками упражняться и смолить табачок, – всем по места! Три часа даю на разборку. Ни минуты больше. Потом трое останутся на погрузку-разгрузку, а остальные – на вахту. Ясно?

«Прок? Выгода?»

– Так точно, товарищ енерал медведей и лесорубов!

– Если понятно – всех сдуло к избе. По пять человек на каждую сторону с пристроями. Да не пролетите мимо, а иначе мордой огород пропашите.

– А чё, можа, и посадочную нынче в Единке сорганизуем?

– Ага, держи карман шире.

– А охота в родимой земельке повозиться, понюхать её напоследок.

– Понюхаем все. На том свете.

– Пока живёшь – живи, парень.

– И даже запаху портянки радуйся. А о том свете, скажи, кому чего известно? Молчишь. Вот оно чего!

Люди облепили избу, и казалось, что закрыли её своими телами от любых невзгод и неожиданностей.

Работа зачалась с разгоном и в быстроте своей, и в проворстве, бойкости не унималась до той поры, пока последний венец не был снят и пронумерован, пока последняя доска не была оторвана и пока последняя птахинская щепка, нужная хозяевам, не была уложена в грузовик. Кому покурить приспичивало – на ходу пыхали дымком. Если разговоры – только о деле, а так – молчком большей частью. Это были умельцы, спецы, дерево, древесину, столярное и плотницое дело ведали сыздетства. Они знали от и до, что и как нужно делать.

Неожиданно ветер – тише, тише, ниже, ниже.

И нет как нет его, словно бы и не было сегодня вовсе.

«Чудеса!»

– Братцы, Задуй-Задуевич углядел муравейником двинувших людей – спужался старый пень. Подумал, верно: и мне, как пожару только что, хребет сломают, спрячусь-ка я подобру-поздорову в своём логове и тишком в ладошку буду дуть, себя, любимого, лишь тешить.

– Умён!

– Задуй – мужик неплохой. Он и помогал нам не мало. Потерянные лодки, к примеру, с того берега и с островов подгонял к нашему, помогал нам быстрее доплыть, брёвна сбивал в кучу, а мы их хомутали и дальше гнали, стаи рыбёх подхлёстывал к нам в сети. Нет, он молодец.

– Ему бы бабу – глядишь, меньше на дурь и пустое озорство тянуло бы нашего заскорузлого холостяка.

«Муравейником, сказал, двинули мы? Все, на диво, едино чувствуем и осознаём жизнь. И не надо нам ничего навязывать. Само, миром дело решится, если что».

– Бабу, говоришь, ему? Вот и отдай свою!

– Ага, разбежался!

– Эй, там на барже́: хорош лясы точить! Тянем вниз венец!

– Заходи, зараза, справа, а ты – слева! Чё, мужики, не понятно-то?

– Оп-па-на! Словил!

– На ход, на меня, куда ворочаете, растяпы, криворучки!

– Ё тебя!

– Я хотел как лучше.

– Ты не лучше делай, а правильно.

– Эй, вы чего там пялитесь на нас? Шустро подавайте следующий венец!

– Да уж и так… из кожи вон!

– Кожу, ладно уж, пожалей, а себя – ни-ни!

– Юмористы, как погляжу на вас!

День обещался быть погожим, с высоким небом и далёким проглядом в речные и таёжные приволья. Блескучая, тихая Ангара улыбчивой, своей редкостной зеленцеватой синью поглядывала на суетившихся, занятых людей, даже течение её казалось призастывшим. То ли прощалась с единковцами, то ли просто любовалась ими, – ведь столько всего вместе было прожито и видано!

Два женских голоса высоко и нежно затянули:

Ходят кони над рекою,

Ищут кони водопоя,

А к речке не идут —

Больно берег крут.

Мужские голоса подхватили, однако тихонько, едва не шепотком, чтобы, видимо, не заглушить, не потревожить женское пение, слаженное, печально тягучее и какое-то очень личное:

Ни ложбиночки пологой,

Ни тропиночки убогой.

А как же коням быть?

Кони хочут пить.

Вот и прыгнул конь буланой

С этой кручи окаянной.

А синяя река

Больно глубока.

И другим песням дали волю, щедро и любовно повивая ими избу, и двор, и улицы. Песни цветасто и звончато развёртывались по полю и пабереги к Ангаре, дальше сливались с просторами этой таёжной вселенной.

И не смолкало пение до тех пор, пока последний зилок не был загружен и отправлен в путь.

Да и как было не разливаться красивыми, задушевными словами и чувствами, если столькой благодатью дышала в лицо и грудь природа и жизнь.

А кто не пел вслух, у того, было заметно по взволнованному лицу, душа подпевала.

Глава 63

Хорошо работалось, и мысли были желанные, основательные, хотя иногда переменчивые, неподатливые. Казалось, что вычитывались они сими секундами из какой-то надёжной, проверенной веком книги. Или даже не из одной.

Но, может статься, некоторые из этих мыслей и были когда-то откуда-то вычитаны, и вот всплыли в памяти, возбуждённые переживаниями, заботами, трудами.

«Не столько доблестью или подвижничеством отдельных людей, а нередко, если даже не всегда, именно всем миром, именно в единстве и взаимном уважении, всякими разными нами, кого судьба время от времени вот так, как в эти два дня, собирает вместе, мы может спасти и оберечь дарованное нам нашей общей жизнью, нашими предками, а возможно, и самой историей».

Вплеталась в мысли и чувства очередная песня, и хотелось в неё вдуматься, а то и подхватить мотив и слова:

…А река бежит, зовёт куда-то,

Плывут сибирские девчата

Навстречу утренней заре

По Ангаре,

По Ангаре…

«Кто бы мы ни были, великие грешники или великие праведники, высокие начальники или простые работяги, теми, кто верит в капитализм, в социализм или же в какой-нибудь иной изм, путаники ли мы или какие-нибудь образцовые, правильные личности, но только вместе, в сплочённости, в сочувствии и помощи друг к другу можем противостоять лиху и злу».

«О чём они поют? Да о том, любезный, и поют, о чём невозможно не петь, – о жизни, какая она есть, но и какой бы ей стоило стать. О мечтах поют. А они, мечты и мечтания