Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Отрады нет. Одна отрада,

Когда перед моим окном

Площадку гладким хрусталем

Оледенит година хлада;

Отрада мне тогда глядеть,

Как немец скользкою дорогой

Идет, с подскоком, жидконогой, —

И бац да бац на гололедь!

Как узнается прежний Языков! И какая жалкая встреча с прошлым!

«Красноречивая картина для русских глаз! Люблю ее!»… Еще немного — и, кажется, возникнет маска Саши Черного. Или уже возникла?

Озаренный печальной догадкой, открываю том сатирика XX века и встречаю стихи аккурат про то самое, как некто злорадно, совсем по-языковски подгладывает из окна за схожей бедою ближнего: «Шперович — банкир из столицы (И истинно-русский еврей) — с брусничною веткой в петлице ныряет в сугроб у дверей».

То есть в самом Языкове, в самом существе его поэзии началось самопародирование. Распад. Сила, буйство, наивная детскость (а злое веселье при виде упавшего «жидконогого» — очень детское, у Саши-то Черного даже буквально, там ликующий соглядатай — ребенок) выродились. Избыток оказался преходящим, как сама молодость, а хмель… Но от него известно, что остается: «смутное похмелье». Или как с энергическою конкретностью высказался сам Языков: «Так после Бахусова пира немеют грудь и голова».

Быть может, этот здоровый, наивный, сверкающий талант был создан совсем для иного времени, менее склонного к противоборствам? Но тут начинаются те сожаления, которые могут и Булгарина оправдать: зачем его друг Рылеев поставил Фаддея перед необходимостью отмываться от этого дружества? Зачем вообще эпоха не создала условий, при коих можно было бы процветать, не делая подлостей?..

Хорошо б обойтись без суровой пристрастности, ну осталось от Языкова столько-то прелестных стихотворений (не так уж и мало), строф (куда больше), строчек (несметно) — и хорошо, и прекрасно, и чего еще? Не ответствен же он за тех, кто возлагал на него несбыточные надежды… Но существует великая русская поэзия, тем, в частности, и великая, что сурова к самим своим творцам; существуют ее критерии — и сегодняшнее наше отношение к поэту сформировано Пушкиным, Баратынским, Лермонтовым, Тютчевым. Это по их непреклонной воле достоинств, восторженно оцененных хотя бы и самим Пушкиным: «буйство молодое… избыток чувств и сил… хмель…», нам уже недостаточно.

Мы слушаем Льва Толстого:

«Настоящая проба таланта и он истинен и велик, если он совершенствуется с годами, а если вспыхнет, только пока страсти к жизни много, то он ничтожен и обманчив».

ГОЛГОФА,

или РУССКИЙ ПРОВИДЕЦ

Николай Гоголь

…Обогнал всех путешественников:

вскрыл в России преисподнюю.

Алексей Крученых. Камера чудес (стихи о Гоголе)

Есть такой комедийный сюжет. Уездный город. Дом городничего. Сбор местных чиновников, как-то: судья, почтмейстер, смотритель уездных училищ…

Книгу эту я пишу не для тех, кто примет подобный зачин за подначку и вскричит: «Ревизор»! В том-то и дело, что не «Ревизор», а вот поди же…

Почтовый экспедитор приносит городничему свежую почту, и тот в ней находит письмо, его взволновавшее:

«— Вот важная новость! Слушайте, слушайте все! Это ко всем касается!

— Что, что такое?

— Это пишет ко мне один из служащих в губернаторской канцелярии: он у меня на пенсии… «Почтенный благодетель Фома Фомич!»…

У Гоголя — Антон Антонович. Даже в такой мелочи — копия, калька. Но дальше:

«Имею честь поздравить вас с наступлением теплой погоды и приятных дней… При сем извещаю вас, что его превосходительство господин губернатор получил какие-то бумаги из Петербурга, но еще к нам не переданы, и потому мне неизвестно их содержание, а когда узнаю, то сообщу… При чем спешу вас уведомить — держите ухо востро! Через ваш город поедет важная и знатная особа, но кто, неизвестно… Много писать не смею. Он едет якобы в Крым, но имейте предосторожность; он выезжает завтра и по расчету будет вместе с сим письмом».»

Словом, «инкогнито проклятое»… Но кто этот гогалек? (Ради такого случая позаимствуем кличку у Андрея Белого, которого именно так величали.) А это — Григорий Квитка, писавший под псевдонимом Грицько Основьяненко, родившийся в 1778-м, опочивший в 1843-м; украинец, как и Гоголь; сочинял на родном языке и по-русски, больше всего запомнившись комедией «Шельменко-денщик» и романом «Пан Халявский». Я же цитировал «Приезжего из столицы, или Суматоху в уездном городе», комедию, созданную в 1827 году, то есть — загвоздка! — за восемь лет до «Ревизора». Так что не гоголек поспешал за Гоголем, а… Значит, и гений способен на плагиат?

Квитка-то в этом не сомневался. Он, сообщает современник, «узнав по слухам о содержании «Ревизора», пришел в негодование и с нетерпением стал ожидать его появления в печати, а когда первый экземпляр комедии Гоголя был получен в Харькове, он созвал приятелей в свой дом, прочел сперва свою комедию, а потом «Ревизора». Гости ахнули…»

Ахнешь!

«…И сказали в один голос, что комедия Гоголя целиком взята из его сюжета и по плану, и по характерам, и даже по частной обстановке».

Положим, сам Гоголь уверял, что комедии Квиткиной не видел в глаза, тем более что она хоть и была написана до «Ревизора», но ни на сцену, ни в печать не попала. Да и вообще история с лжеревизором кочевала по страницам журналов. У Николая Полевого — тоже до гоголевской комедии — было сочинение «Ревизоры, или Славны бубны за горами», у Александра Вельтмана — и опять-таки до — «Провинциальные актеры», где в позиции еще не родившегося Хлестакова оказывался актеришка-гастролер.

Единодушие не случайное. Сюжет приходил из жизни, по-своему характеризуя обстоятельства первых лет очередного царствования (попытки реформаторской деятельности, мелькание по уездам столичных чиновников и, заметим, омоложение их: новая метла выметала старье), — у Пушкина, кстати, тоже ведь сохранился набросок о проходимце Криспине, в провинции принятом за столичную шишку. И хотя Криспин, плут-слуга из итало-французской комедии, — имя всего лишь условное, знаковое, вроде Сганареля, но рядом с ним в рукописи есть зачеркнутое «Свиньин». Понимай: Павел Петрович, почтенный издатель «Отечественных записок», в свете, впрочем, имеющий репутацию отъявленного лжеца. Настолько, что Пушкин не удержался еще разок и вывел его в пародийной «Детской книжке» малолетним вруном Павлушей.

И, говорят, происшествие, приписанное Криспину и даже в деталях приближенное к похождениям Хлестакова («Губернаторша с ним кокетничает. Криспин сватается за дочь»), также имело в основе действительно бывшее со Свиньиным.

Этого плана Пушкин не реализовал — как не использовал завязки «Мертвых душ», будто бы подаренной им Гоголю. Будто бы — ибо его первый биограф Павел Васильевич Анненков держался иного мнения: «Известно, что