Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

словно досталась ему от человека в два раза больше него. Его рот был беззубым, темным и безустанно работал над табачной жвачкой, одновременно рассказывая нам о курицах с одним крылом и курицах с одной ногой, слоняющихся по первой ферме, на которой работал мой папа.

— Мулы обашали кусать куриц, — сказал он, отправляя мощный поток табачного сока на землю, видимо, даже не останавливаясь, чтобы поджать свои старые морщинистые губы. — Был у бати твоего мул, он наверн убил его. Помесь лошади с мулом, такой вот, звали его Шэдди.

Старик увял до костей, но его разум блистал юношеской остротой.

— Работал Шэдди на полях, приходил с урожаем. Но грешил он тем, что кусал цыплят, как я и сказал. Цыпленок запрыгивал на кормушку, шоб поклевать кукурусу и Шэдди цап его. Иногда откусит крыло, иногда ногу. Иногда всего шортового цыпленка.

Он начал кашлять и остановился чтобы опрыскать крыльцо черной слюной.

— Рэй же устал шо те цыплята ковыляют по округе без крыла или ноги. И он вылечил Шэдди, ага.

Папа, как сказал старик, убил курицу и повесил ее гнить. Когда она созрела и начала разлагаться, он завязал глаза Шэдди и надел ему узду с удилами, к которым привязал проволокой для сена вонючую курицу. За целый день вся курица сползла от удил на землю. Шэдди больше никого не кусал. Он потерял вкус к курятине.

До конца дня дядя Алтон и я объехали весь округ Бейкон и он практически ни разу никому не сказал:

— Вот сын Рэя Крюза, он никогда не знал своего отца и хочет услышать о нем.

И все же, каким-то образом, ему удавалось выуживать эти истории. В итоге мы вернулись к нему домой чуть затемно и больше ни я, ни он никогда не упоминали об этом дне, но я всегда буду благодарен ему.

Именно благодаря дружбе с дядей Алтоном, папа впервые увидел мою маму, которую звали Миртис. Полагаю, их знакомство было неизбежно, потому что в той же коробке из-под обуви с его фотографиями — фотографиями, где он строит из себя денди с половиной девок округа, — лежит фотография мамы перед тем, как ей исполнилось шестнадцать. В принтованном платье она сидит на гороховой грядке. И даже по выцветшей черно-белой фотографии, гладя, как она очаровательно улыбается из-под белой шляпки, можно сказать, что она была пухленькая, румяная и красивая.

Какой же красивой она была, хотя, видит Бог, в этой семье народилось столько детей, что она могла и затеряться в толпе. Помимо дяди Алтона и мамы, в их семье был Дорси, умерший в четыре года от дифтерии. Еще были тетя Этель, тетя Оливия, Леон, умерший от пневмонии, когда ему было два года, тетя Герти, дядя Фрэнк, дядя Харли, тетя Лотти и тетя Бесси. Бабуля из рода Хэйзелтонов, носившая то же имя, что и бабуля с папиной стороны — Лили, рожала детей на протяжении двадцати лет. Девять из них выросли и завели семьи. На сегодняшний день трое их них еще живы.

Я считаю, что он впервые приметил маму тогда, когда ее отец, дедушка Хэйзелтон, чуть не убил человека тростью. Мой папа приехал к ним по этой самой причине, узнав, что грядут неприятности. Он мог сэкономить на этой поездке, потому что, как оказалось, дедушка очень хорошо и быстро и сам справился с ситуацией.

Дядя Алтон, которому только исполнилось семнадцать, умудрился повздорить из-за поросенка с мужчиной по имени Джиссап.

— Па, — сказал дядя Алтон, — Джиссап сказал, что сегодня придет сюда, прихватив своих друзей.

Дедушка Хэйзелтон не отличался разговорчивостью, возможно, потому что не особо хорошо слышал. Он сказал:

— Он не придет сюда и ниче не сделает.

Но чуть позже они пришли, три взрослых мужика. Они встали во дворе напротив двери и начали звать дядю Алтона, выкрикивая, что принесли с собой кнут и намереваются пометить им дядю.

Дедушка Хэйзелтон сказал:

— Топайте отсюда, мужики. Вы на моей земле и Алтон просто мальчик. Давайте двигайте отсюда.

Папа и дядя Алтон стояли на крыльце с дедушкой, когда он это произнес. Трое мужчин, все пьяные, сказали, что уйдут, когда будут готовы, но сначала им надо разрешить свое дело и они собираются заняться этим прямо сейчас.

Больше никто не произнес ни слова. Дедушка Хэйзелтон спустился с крыльца, неся тяжелую трость из орешника, которую он всегда держал при себе, трость, которую он носил задолго до того, как она наконец ему пригодилась. Он ударил говорившего тростью между глаз, настолько сильно, что его нёбо опустилось в рот.

Оставшиеся двое потащили своего друга с кровоточившим нёбом, пока его душил собственный язык, к повозке, чтобы поехать в город к доктору. Дедушка всю дорогу шел за ними и бил их тростью по головам и плечам.

Потом он стоял на дороге и, трясясь от ярости, говорил им:

— Вернетесь сюда, на вас найдется и картечь.

В то время чья-либо земля считалась неприкосновенной, всегда следовало очень осторожно выбирать слова в разговоре с человеком, на чьей земле ты находился. Он мог безнаказанно выстрелить в тебя, и после позаботиться, чтобы ты был настолько мертв, что не смог бы рассказать, что там произошло в действительности. Шериф приходил, осматривался, выслушивал того, на чьей земле случилось убийство, и возвращался обратно в город. Вот и все.

В суете драки вся семья Хэйзелтонов вышла на крыльцо, и среди них — пока папина кровь бурлила от созерцания экспертного использования стариком его трости, — моя мама в розовом, вся в цвету под тонкой хлопковой домашней одеждой. В тот миг многие жизни приняли новое и бесповоротное направление.

Увидев ее, он не стал тратить время понапрасну. Четырьмя месяцами позже, в ноябре, они поженились. Ей было шестнадцать, ему — двадцать три. Тут же в нем произошла перемена, которая происходила во всех мужчинах с момента, как они выходили из своих пещер. Женившись, он сразу же сменил белый льняной костюм на комбинезон. Он вылез из своего Форда-Т и поставил его на колодки под крышей сарая для хлопка дяди Мэйджора, потому что у него больше не было денег ездить на машине. Ее заменили мул и повозка. Теперь он работал с удвоенной силой. Не единожды мне говорили, что погубило его не сердце, а одержимость работой.

Тем не менее, он, должно быть, славно показал себя в тот ветреный и морозный ноябрьский день 1928 года, когда привез мою