Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Когда она спросила его, почему это так спешно, он сказал:

— Разве ты не хочешь стать моей женой? Ты больше не любишь меня?

— Конечно, люблю, Филипп. Ты должен был бы знать это!

— Видишь ли, я не в силах долго оставаться здесь.

Но и это, чувствовала она, не было настоящей причиной. Она не стала больше допытываться, и они обсуждали вместе, как быть. Мэри хотела уехать, вместе со своей золовкой Рэчель и ее двумя детьми, в Кентукки, где жила сестра ее матери. Впоследствии Филипп, не спеша, мог бы послать туда близнецов и приехать сам. Он мог бы привести туда и старую Молли, чтобы она няньчила маленьких.

— Рэчель любит детей, — сказала Мэри, — и она никогда не расстанется со мной. Она также не будет иметь ничего против двух лишних детей в доме.

Говоря это, Мэри жалела в душе, что это дети Наоми. Они всегда будут напоминать Филиппу о покойной. Ее тень всегда будет стоять между ним и Мэри…

После долгого молчания она вдруг сказала:

— Ты, действительно, хочешь жениться на мне, Филипп?

Чтобы ответить ей, он должен был собрать свои разбегавшиеся мысли.

— Жениться на тебе? Жениться? Да, конечно, хочу. Почему ты спрашиваешь?..

— Я не хочу, чтобы это было только потому, что ты считаешь себя обязанным после… после той ночи в комнате над конюшней.

— Нет… нет… конечно, нет. Я хочу жениться на тебе. Я не могу себе представить будущего без этого. Откуда у тебя вдруг такие мысли?

— Не знаю… Только ты такой странный. Как будто я потеряла для тебя всякое значение… как будто ты уже можешь обходиться без меня.

— Что за вздор! — рассердился он. — Ты сама знаешь, что это чепуха. Но я не могу стать иным… Позже это пройдет само собой.

— Не знаю.

Он не пытался убедить ее и только сидел, вглядываясь в тени старинной комнаты. Наконец, он сказал:

— А когда все наладится, я хотел бы поехать назад в Африку… в Мегамбо.

— Тебе нельзя туда, Филипп. Это было бы самоубийством. Тебе нельзя возвращаться в эту лихорадочную местность.

Ей хотелось закричать, отчаянно зарыдать, восстать против той смутной темной силы, которая, она чувствовала, надвигалась на нее.

— Все это вздор, — сказал он. — Доктора не всеведущи. Я не заболею лихорадкой. Но я должен туда съездить. Я должен поехать туда рисовать… Я должен поехать туда.

— Ты ненавидел те места. Ты сам говорил мне.

— А ты однажды сказала мне, что на самом деле я люблю их. И ты сказала мне, что когда-нибудь я вернусь туда. Помнишь тот день, когда мы гуляли… вскоре после моего возвращения домой? И ты была права. Я должен вернуться туда. Я — как та странная англичанка.

— Ты не захочешь уехать… оставив меня одну.

— Это было бы ненадолго… На год, может-быть.

Мэри не сразу ответила ему. «Год, — думала она. — Год! Но это достаточно долгий срок. Слишком долгий. Мало ли что может случиться за год! Он может за это время…»

Она взглянула на Филиппа, откинувшегося на старом диване, и почувствовала, что он невыразимо дорог ей. Как будто в первый раз она видела его худое, вытянутое, измученное лицо, со смуглой кожей, выдающимися скулами, тонкими губами и усталыми веками. Он не знал, что она наблюдала за ним. Может быть, он даже не думал о ней. «Я не могу потерять его как-раз теперь, когда у нас возникла надежда на счастье. Не могу. Не могу. Он мой… мой Филипп». Свободный, наконец, от влияния матери, он все еще был пленником.

Она взяла его руку и прижала к своей щеке.

— Филипп, мой Филипп, — прошептала она.

Открыв глаза, он вяло взглянул на нее, потом улыбнулся. Это была его прежняя робкая улыбка, такая же, как во время их одинокой прогулки за городом. И он тихо произнес те же слова, которые когда-то сказала Наоми:

— Я устал, Мэри, милая, вот и все.

Она положила его голову себе на плечо и начала нежно поглаживать его волосы.

«Как странно, — думала она. — Моя бабушка перевернулась бы в гробу, если бы она это знала. А, может-быть, она поняла бы… Он всегда был моим, с самого начала. Я хочу сохранить его».

И все же она знала, что в это самое мгновение он ускользал от нее. Она снова с ужасом ощутила угрозу со стороны смутной и темной силы, которой нельзя было ни видеть, ни осязать.

— Филипп, — тихо позвала она. — Филипп!

— Да.

— Я поеду с тобой в Африку.

Он помолчал и затем сказал:

— Тебе не понравилось бы там. Ты была бы несчастна.

Тогда она вдруг поняла, что он хочет уехать один, укрыться от людей. И с болью подумала: «Я не могу допустить его до этого. Я должна бороться, чтобы спасти нас обоих».

Вслух же она сказала:

— Я на все согласна, Филипп, но я должна поехать с тобою. Это единственное, чего я хочу.

— А дети?

— Я подумала о них. Я подумала обо всем. Мы можем оставить их с Рэчель и Молли.

Мэри решила сделать из этого путешествия праздник. Она будет заботиться о Филиппе с утра до вечера и будет следить, чтобы он принимал необходимые лекарства. Она сама будет воевать с лихорадкой. Ничто не коснется его, если она будет там для его защиты. Она станет между ним и смертью.

— Ты, действительно, хочешь поехать, Мэри?

— Конечно, хочу. Единственное, чего я хочу, это не разлучаться больше с тобой. Все прочее меня не трогает.

Он снова улыбнулся ей.

— Я жалкий и слабый глупец, не заслуживающий такой жены!

Она поцеловала его, думая: «Да, мой любимый, ты жалкий и слабый и немножко глупец, но все это для меня ровно ничего не значит. Может быть, только поэтому я и люблю тебя так, что у меня надрывается сердце!».

На миг ей показалось, что он опять принадлежит ей телом и душой, как принадлежал в ту страшную и прекрасную ночь.

29

Когда на следующий день Филипп сказал матери, что намерен жениться на Мэри Конингэм, у Эммы побелели губы. Она долго молчала. Должно быть, она поняла, что навсегда потеряла его и потеряла даже своих внуков. Она никогда малодушно не сдавалась и не сдалась и теперь. Но она сдержалась, вероятно, вспомнив наставления Джэзона: «Ты никогда ничему не научишься, Эмма. Лучше оставь мальчика в покое, если хочешь еще когда-нибудь увидеть его».

Поэтому она только сказала:

— Вам бы следовало выждать некоторое время, во избежание пересудов. Ведь Наоми не успела еще