Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Эмилия рассказала мне, что Марта всегда радовалась, когда приходило время голосовать, и что в тот день все они чувствовали свою значимость. Все, кроме тех, кто родился в Италии без гражданства: их это, конечно, злило.

Мне казалось, я вижу их, этих девочек, слышу их голоса. Мне казалось, что я люблю их, хотя знал о них только по рассказам Эмилии, которая говорила о них с нежностью. Самое абсурдное в той долгой ночи было, пожалуй, именно это: она была наполнена любовью.

– Все усугубилось в тот день, когда вывесили табели успеваемости. 19 июня 2001 года. Мы вместе поехали смотреть, припарковали мопеды перед школой. Наши отметки у всех на виду. Мое публичное унижение.

И я, и Эмилия, мы очень устали, но наши глаза горели вниманием.

– Экзамены я сдала плохо, можно сказать, едва допинала, но сдала. Радовалась, что не останусь на второй год, а главное, что не потеряю ее из виду. У нее же были одни четверки и пятерки.

Она обещала мне, что мы отпразднуем вместе, если все будет удачно. Клялась, что вместе поедем на море, присоединимся к остальным, будем отмечать на пляже допоздна. Костер, гитары, косяки, реки вина. Я не могла пойти без нее. Меня не приглашали ни на одну вечеринку. Она даже в моем школьном дневнике, на странице 19 июня, обвела число и написала: «Наш самый классный день».

А вместо этого приехал он на своем дурацком желтом «опеле-тигре», самой позорной машине Равенны. Дутые бицепсы, пергидрольные волосы, черные очки секретного агента. И она, конечно же, с бьющимся от волнения сердцем повернулась ко мне, взяла меня за обе руки. Как Иуда. «Прости, Эми, но я сегодня не смогу. Ты меня понимаешь, правда?»

Эмилия замолчала. Что-то очень древнее всколыхнулось в глубине ее глаз. Что-то, что я бы назвал гневом. Гневом, который был лишь слабым отголоском прошлого, но в то время, должно быть, пылал неугасимым огнем.

– Я вернулась домой одна и заперлась в своей комнате. Весь день провалялась на кровати с наушниками, слушая Мэрилина Мэнсона.

Все были счастливы. Эта очевидность пульсировала в моей голове. Все, все счастливы, кроме меня. Все радовались, все праздновали, все были любимы, ценимы, а меня просто вычеркнули. Я единственная была недостойна, я была жертвой этой несправедливости. И я всерьез подумывала о том, чтобы покончить с собой, чтобы они пожалели. Но у меня хватило ума понять, что это никого не заденет, им все равно.

Эмилия смотрела на меня как в лихорадке.

– Тебе тоже пришлось нелегко, может, еще хуже, чем мне, я знаю, и ты остался хорошим, остался правильным. Но я, Бруно, я не смогла. Я тысячу раз спрашивала себя: что такое зло? Я специально выбрала курс по философии в университете. Чтобы понять.

Ошибка, которую ты совершаешь? Выбор? Или это какой-то сбой в твоей системе, изъян, который есть в каждом человеке? А может, безумие? Лишняя безумная клетка, данная тебе от рождения? Или, наоборот, нехватка чего-то?

Я думаю, что нехватка. Пустота, которая возникает, когда внутри тебя трещина и она, расширяясь, уничтожает тебя.

Боль никого не делает лучше. Вернее, делает лучше сильных, тех, у кого есть опора. У меня прекрасный отец, но я не принимала его помощь: считала, что не заслуживаю ее, или считала слабостью просить о ней. Я предпочитала гнить, раздуваясь от ненависти. Ведь это так просто – обижаться на всех из-за своих собственных проблем.

Эмилия в запале вскочила на ноги. Потом вдруг остановилась, осмотрелась, словно только что приземлилась и не знает где… Устало посмотрела на меня.

– Я не умела прощать, Бруно. Маму за ее смерть. Моих одноклассников. Анджелу. Себя – за то, что была такой, какой была. Я не умела отпускать.

Эмилия снова села, разгладила портрет Анджелы, задержавшись кончиками пальцев на контуре ее лица.

– Окончание школы нужно было как-то отпраздновать дома. Вечером с работы вернулся отец, а я сидела на кухне за ненакрытым столом, как в тот день, когда умерла мама. Я думала, что тот день был худшим в моей жизни, но наступил и другой. И я не знала, что потом наступит еще один, самый худший. Потому что зло, от которого ты страдаешь – теперь-то я это понимаю, – гораздо милостивее зла, которое ты творишь. От зла, которое ты творишь сам, нет спасения.

Руки Эмилии тряслись, когда она пыталась прикурить очередную сигарету. Я видел, как она борется с собой, и чувствовал мучительную боль. Я взял у нее зажигалку и помог ей прикурить. Мне хотелось сказать: «Ну все, хватит, пойдем спать».

Сделав несколько затяжек, Эмилия вновь смогла говорить.

Было четыре утра.

– Я написала ей 22 июня 2001 года, чтобы договориться о встрече.

Смс-сообщение, написанное на белом кнопочном «Алкателе»: «Встретимся завтра в 14:00 на Рыбацкой дороге? Мне нужно с тобой поговорить, это важно».

– Она могла ответить, как миллион раз отвечала: «Нет, я с Фабио». Я думала, она опять меня продинамит. Но она ответила: «Хорошо, Фабио все равно работает».

0

– Двадцать третьего июня в половине второго я сунула в рюкзак нож и вышла на улицу.

Длинный нож, самый длинный, который смогла найти на кухне.

Путь от моего дома до Рыбацкой дороги занял всего двадцать минут. Помню, что в комнате было ужасно холодно. Все утро кондиционер работал на полную мощность, потому что я потела – хоть выжимай. А на улице было градусов сорок. Асфальт плавился, солнце палило так сильно, что казалось, все горит.

Заводя скутер, я спросила себя: «Какого черта ты делаешь? Вернись домой и положи на место нож».

Я была в здравом уме и твердой памяти. Назначила время и место встречи. Только вот как тебе объяснить? Разум шел вразрез с желанием. Потому что разум говорил «нет», а желание – «да». Я все осознавала, я прекрасно понимала, что это безумие. Но это было как кино. Оно постоянно снималось в моей голове. И теперь я хотела его посмотреть.

Я надела шлем и поехала. Была суббота, в центре города пробки, но на скутере я легко проезжала везде, мимо прилавков с купальниками и полотенцами, мимо газетных киосков, где продавались игрушки, ведерки с совочками и формочки для песка. Мне вспомнилось, как мы с мамой