В деревне - Иван Потрч

Идти было недалеко, но холод пробрал меня до костей. По дороге я раза два-три оглянулся, в окне у Топлечки виделся свет, и я снова и снова принимался ее проклинать. Это из-за нее я поклялся не ходить на свадьбу — и она же виновата в том, что свое слово я нарушил.

Подойдя к нашему дому, я подождал, пока музыканты заиграют и начнется танец, а потом вошел — зубы у меня стучали, как на морозе, — сперва в сени, потом в горницу. Первой мне попалась Ольга.

— Господи, Марица, мама, Южек пришел!

Она крутилась со своим кавалером и поворачивала голову то в мою сторону, то в сторону стола, где уже поднималась навстречу мне Марица с завитой головой и венцом в волосах, приглашая к столу. А я оставался столбом стоять, все пялили на меня глаза, и даже музыка, как мне показалось, зазвучала громче и озорнее. Марица вдруг вскочила на стол, я заметил, как Хрватов, жених, поддерживал ее, и, спрыгнув на пол — танцующие расступились перед ней, — стала пробираться ко мне. Она обняла меня, поцеловала сперва в одну, потом в другую щеку, такого еще не бывало у нас, на Хедловине.

— Господи Иисусе Христе, пресвятая дева Мария милостивая, Южек пришел! Господи, пришел! Мне так было плохо…

И она залилась слезами и ничего больше не смогла сказать. Обнимая, она потащила меня к столу между танцующими, потом вдруг передумала и положила руку на пояс, приглашая к танцу. Мы плясали с ней, танцу не было ни конца ни края, музыканты наяривали так, что, когда я наконец очухался и пришел в себя, все поплыло у меня перед глазами. Я видел мать: она стояла заломив руки с того самого момента, как меня увидела; я видел гармониста Чрнкова, он растягивал меха своего инструмента и подмигивал мне, по крайней мере мне так казалось; я видел Хрватова, поджидавшего меня за столом со стаканом вина; только Туники, Туники я нигде не увидел, правда, я не искал ее, вообще не думал о ней, когда танцевал, а позже, роясь в воспоминаниях, тщетно разыскивал среди гостей ее образ и не помню, нашел ли, осталась ли она у меня в памяти.

Музыкант отложил гармонику, и Марица повела меня к столам. Всем было хорошо, все шумно, как у Плоя, веселились. Я осушил стакан, который протянул мне Хрватов, и мне снова налили, и я вынужден был смеяться ради всех этих людей.

— Три ипостаси у господа бога, пей, Южек! — крикнул мне через стол дядька Юг, какой-то родственник по матери, которого сделали старшим сватом.

Никакие отговорки не помогали, я должен был пить, должен был смеяться. Потом Дядька Юг вспомнил о водочке, вылез со своего места, подошел ко мне, и снова я пил, за каждую ипостась господа бога в отдельности. Старший сват стоял рядом со мной, он обнял меня, заплакал и, тычась носом в ухо, стал внушать, как хорошо я сделал, что пришел.

— Южек, Южек, — сетовал он, точно кому-то угрожал, и тряс головой, — Южек, Южек, я-то знаю каково… мне не надо, слов говорить. Сегодня бы и тебе надо с Топлековой, с Топлековой… как ее там зовут? — я сказал ему, — сидеть здесь, рядом с Хрватовым и Марицей. А ты не тяни, все хорошо пойдет, по-другому, все на свете меняется! Пей, Южек!

Я отмахивался — дескать, мне все нипочем, потому я и пришел, а Юг меня утешал и хлопал по плечам. Подошла его жена, Юговка, невысокая, плотная женщина, и потянула своего старика танцевать. Я смотрел, как они двигались: он длинный, точно гвоздь, она круглая вроде лепешки, и ее обширные юбки кружились у него между тощих ног, и на душе у меня становилось веселее, я смеялся, и мне в самом деле казалось, что я хорошо поступил, придя на свадьбу.

Со всех сторон мне совали вино, супы, мясо, словно повариха только меня и видела за столом. Потом подошла сватья, пришлось идти танцевать. Она была из Хрватовых, сестра жениха или что-то вроде того, так мне думается, родню жениха я знал плохо — они были другого прихода, от Врбана. Сватья непременно желала выяснить у меня, люблю ли я танцевать, потому что она готова плясать до самой смерти.

— А где ж ты до сих пор был? — любопытствовала она и, не дожидаясь ответа, сама мне что-то втолковывала. — Свата я вконец уходила, не пара он мне, другие ведь его для меня подобрали!

Я спрашивал, кто с ней в сватах. Она назвала чье-то имя, а потом сказала:

— Я б такого дурня ни за что не выбрала. Не поймешь, что он делает, о чем толкует! — Засмеялась и зашептала: — Взял он меня за руку да как сожмет, вот так, — она сжала мою руку, — и спрашивает, ты, говорит, меня любить хочешь? Я уж так над ним посмеялась, в животе закололо. А он знай мелет: дескать, не только о любви думает, но и об угощении. Досыта я посмеялась! А он мне все исповедуется, все исповедуется, а потом почему-то осерчал. И вот теперь мне приходится себе пару искать. Сватья-то старшая на меня уж косится, тетенька за своего дядьку держится, со смеху помрешь. Ты сам на них глянь! Ай нет?

Я соглашался с нею и должен был пообещать, что буду с ней танцевать и никому не скажу, что́ она мне доверила, а особенно тайну о ее горемычном свате, а тверже всего пришлось мне пообещать, что, когда вновь грянет музыка, я ее приглашу. Потому что, как сам могу сообразить, негоже ей навязываться, и вообще «мущинское» это дело. А Звать ее Тила, или Тилчка, как мне приятней.

И всякому своему слову она так сладко, от чистого сердца смеялась, что радостный смех ее передался мне. Потом она заметила, что нет у меня букетика в петлице и, отцепив со своей кофты розмарин, приколола мне. А я при этом заметил, какие у нее маленькие пальцы, и, охватив ее всю взглядом, нечаянно убедился,